На грани тьмы и света - [13]

Пьяные руки воздеты.

В жаркой школе — банкет.

Господа офицеры

В желтый череп скелета

В учительской целят.

В холодящих глазницах,

В злорадном оскале,

Может, будущий день свой

Они увидали?..

Их веселье

Штандарт осеняет с флагштока.

Сорок третий идет

В дальнем гуле с востока.

У печи,

На поленья уставясь незряче,

Трезвый немец

Сурово украдкою плачет.

И чтоб русский мальчишка

Тех слез не заметил,

За дровами опять

Выгоняет на ветер.

Непонятно мальчишке:

Что все это значит?

Немец сыт и силен —

Отчего же он плачет?..

А неделю спустя

В переполненном доме

Спали впокат бойцы

На веселой соломе.

От сапог и колес

Гром и скрип по округе.

Из-под снега чернели

Немецкие руки.

Из страны непокорной,

С изломанных улиц

К овдовевшей Германии

Страшно тянулись.

И горел на одной

Возле школы,

На съезде,

Сгустком крови бесславной

Рубиновый перстень.

1962

Память

Жить розно и в разлуке умереть.

М. Лермонтов

Ветер выел следы твои на обожженном песке.

Я слезы не нашел, чтобы горечь

   крутую разбавить.

Ты оставил наследство мне —

Отчество, пряник, зажатый в руке,

И еще — неизбывную едкую память.

Так мы помним лишь мертвых,

Кто в сумрачной чьей-то судьбе

Был виновен до гроба.

И знал ты, отец мой,

Что не даст никакого прощенья тебе

Твоей доброй рукою

Нечаянно смятое детство.

Помогли тебе те, кого в ночь

   клевета родила

И подсунула людям,

   как искренний дар свой.

Я один вырастал и в мечтах,

Не сгоревших дотла,

Создал детское солнечное государство.

В нем была Справедливость —

Бессменный взыскательный вождь,

Незакатное счастье светило все дни нам,

И за каждую, даже случайную ложь

Там виновных поили касторкою или хинином.

Рано сердцем созревши,

Я рвался из собственных лет.

Жизнь вскормила меня, свои тайные

   истины выдав,

И когда окровавились пажити,

Росчерки разных ракет

Зачеркнули сыновнюю выношенную обиду.

Пролетели года.

Обелиск.

Траур лег на лицо…

Словно стук телеграфный

Я слышу, тюльпаны кровавые стиснув.

«Может быть, он не мог

Называться достойным отцом,

Но зато он был любящим сыном Отчизны…»

Память!

Будто с холста, где портрет незабвенный,

Любя,

Стерли едкую пыль долгожданные руки.

Это было, отец, потерял я когда-то тебя,

А теперь вот нашел — и не будет разлуки.

1962

Кирпич

В низкой арке забрезжило.

Смена к концу.

Наши лица красны

От жары и от пыли,

А огонь неуемно

Идет по кольцу,

Будто Змея Горыныча

В печь заточили.

Жадно пьем газировку

И курим «Памир».

В полусонных глазах

Не причуда рассвета —

После камеры душной

Нам кажется мир

Знойно-желтого цвета.

Резкий душ

Словно прутьями бьет по спине,

Выгоняя ночную усталость из тела.

Ведь кирпич,

Обжигаемый в адском огне, —

Это очень нелегкое

Древнее дело.

И не этим ли пламенем

Прокалены на Руси —

Ради прочности

Зодческой славы —

И зубчатая вечность

Кремлевской стены,

И Василья Блаженного

Храм многоглавый?

Неудачи, усталость

И взрывчатый спор

С бригадиром,

Неверно закрывшим наряды, —

Сгинет все,

Как леса,

Как строительный сор,

И останутся

Зданий крутые громады.

Встанут — с будущим вровень.

Из окон — лучи.

И хоть мы

На примете у славы не будем,

Знайте:

По кирпичу

Из горячей печи

На руках эти зданья

Мы вынесли людям.

1962

Зной

Карьер — как выпитая чаша.

Снимает солнце кожу с плеч.

Здесь дождик судорожно пляшет,

Чтоб ног о камни не обжечь.

Кругом под желтым игом зноя

Глыб вековое забытье.

От жажды — в бочке привозное

С железным привкусом питье.

А там, вдали, аллеи сада,

Легко доступные и мне,

В стакане колкая прохлада

По трехкопеечной цене.

И в ночь, когда идешь с любимой,

Вдруг отразят глаза твои

Высокий выгиб лебединый

Фонтаном вскинутой струи.

Но я под плеск фонтана вспомню

Ребят победно-хриплый вскрик,

От взрыва пыль в каменоломне

И в зной ударивший родник.

Мы пили, вставши на колени,

Как будто в мудрой простоте

Здесь совершалось поклоненье

Его суровой чистоте.

1962

«Везде есть место чувствам и стихам…»

Везде есть место чувствам и стихам.

Где дьякон пел торжественно и сипло,

Сегодня я в забытый сельский храм

С бортов пшеницу солнечную сыплю.

Под шепот деда, что в молитвах ник,

Быт из меня лепил единоверца.

Но, Господи, твой византийский лик

Не осенил мальчишеского сердца.

Меня учили: Ты даруешь нам

Насущный хлеб в своем любвеобилье.

Но в десять лет не мы ли по стерням

В войну чернели от беды и пыли?

Не я ли с горькой цифрой на спине

За тот же хлеб в смертельной давке терся,

И там была спасительницей мне

Не Матерь Божья — тетенька из ОРСа.

Пусть не блесну я новизною строк,

Она стара — вражда земли и неба.

Но для иных и нынче, как припек,

Господне имя в каждой булке хлеба.

А я хочу в любом краю страны

Жить, о грядущем дне не беспокоясь.

…Святые немо смотрят со стены,

В зерно, как в дюны, уходя по пояс.

1962

«Каменоломня залита…»

Каменоломня залита

Горячей желтизной.

Ковшами экскаваторов

Не вычерпаешь зной.

В стене ступени жгучие —

Как каменный пролог.

Над вздыбленною кручею

Товарищ мой прилег.

На глыбу руки сильные

Удобно положил.

Как многоречье синее —

Переплетенье жил.

— Скажи мне: жизнь кончается?

Теряет свой исток?.. —

Меж рук его качается

Отчаянный цветок.

На стебле, гордо выгнутом,

Суровом и тугом,

Из трещины он выметнул

Оранжевый огонь.

Улыбку шлет товарищу

От всех земных цветов.

…А камни — словно кладбище

Погибших городов.

Неразделимы исстари

И жизнь и власть труда, —

Из мертвых глыб мы выстроим

Живые города.