На грани тьмы и света - [12]

С перекатным гулом ровным шагом

Тракторы с околицы идут.

Свет зари, как розовая влага,

С лемехов стекает в борозду.

Там в густом гудении пчелином,

Осыпая с веток майский снег,

Встанет сад над пустырем сурчиным

В недалекой будущей весне.

Тонкими зелеными струями

Озимь бьет упорно из земли.

И насос над речкой, с соловьями,

Деловито запыхтел вдали.

Это по веленью комсомольцев

В поле направляется река.

Стихла озимь… И победно льется

В небо струйка долгого свистка.

Больше горю с желтыми ветрами

В этот край дороги не найти.

Тропы бедствий заросли хлебами,

Дав просторы светлому пути.

Дрогнули синеющие дали,

Луч сверкнул клинком из-за реки,

И хлеба в безмолвии подняли

В синеву зеленые штыки.

1949

«Вот он грудью встает против бури…»

Вот он грудью встает против бури,

Чтоб хлебам подниматься и цвесть,

И в его непокорной натуре

Что-то истинно русское есть:

Среди поля в доспехах зеленых

Он стоит — как ни лют ураган,

Никогда не сгибая в поклоне

Неподатливый кряжистый стан.

И недаром не робким осинам,

А дубам — вот прекрасна судьба! —

Как бойцам, доверяет Россия

Охранять золотые хлеба.

1952

«…Пройду по памятным могилам…»

…Пройду по памятным могилам,

И снова здесь, наедине

Предстанет мир живым и милым —

Открытым мне.

И смерть провозгласит рожденье,

И слово с миром — наравне,

И словно молния — мгновенье,

Понятное и вам и мне.

И ночи нет, и светлой дрожью —

Поток знакомого огня,

И вот стою я у подножья

Едва угаданного дня.

И взгляд мой луч высокий ловит —

Свою наследственную нить:

Дай Бог нам встать у изголовья,

Чтоб для рожденья — схоронить.

1952

«Я пел и легко и бездумно, как птица…»

Я пел и легко и бездумно, как птица,

Но так не поется уж мне…

Иное — суровое — в сердце стучится

И зреет в его глубине.

Оно не дает мне покоя ночами,

Тревожа, волнуя, маня,

И годы, столетия — днями

Несутся тогда для меня.

И я поднимаюсь ступень за ступенью,

И вот на вершине стою,

И кажется, больше тоске и сомненью

Не тронуть уж душу мою.

Кипят во мне силы любви и познанья,

И все мне доступно тогда:

И тайны сердец, и простор мирозданья,

Где мы не оставим следа!

25 мая 1954

«В глаза струится лунный свет…»

В глаза струится лунный свет —

И не заснуть.

Скажи, родная, мне в ответ

Хоть что-нибудь!..

Обидел горько я тебя —

И ты молчишь;

Потом, страдая и любя,

Мне все простишь.

В семье проказником я рос,

Знаком с лозой,

Но возвращался после слез

Ко мне покой.

Теперь хотел бы слез я сам,

Но нет их, нет! —

И так тяжел сухим глазам

Недвижный свет.

И тлеет в медленном огне

Душа моя:

Прощеньем матери вдвойне

Наказан я…

1956

«Я никогда не думал и не верил…»

Я никогда не думал и не верил,

Что даже имя, данное тебе,

Вдруг отзовется горькою потерей

В моей судьбе.

Я для тебя его придумал сам.

И каждый звук в нем душу мне тревожит,

Как легкий звон березовых сережек,

Сбиваемых ветрами по лесам.

Да, в человечьем путаном лесу

Полян веселых я немного видел,

Но эту боль, что я в себе несу,

Я в первый раз стихом сегодня выдал.

В нем не ищи бессилия печать —

От боли стих упрямее и звонче.

Не знаешь ты, как трудно мне начать,

Но знаю я — не легче будет кончить…

1961

«Сошлись мечами стрелки — не просрочь…»

Сошлись мечами стрелки — не просрочь.

И знай закон непреходяще мудрый:

В душе перегорающая ночь

Приносит неразгаданное утро.

И ты иди. И не ищи в любви

Незыблемых гарантий и традиций.

Она взывает: верь ей и живи,

Чтоб с каждым утром заново родиться.

… … … … … … … … … … … … … … …

И вел нас город, вставший на холмах,

В торжественной раскованности русской,

Два времени смешавший в именах

Мостов, базаров и бетонных спусков.

И болью песни он во мне звенит,

Перед оградой с незакрытой дверцей,

Где давит полированный гранит

Кольцовское замученное сердце.

1962

Сыч

Монтажник Костя нам представил

Чуть оперенного сыча.

Сидел он, как на пьедестале,

На глыбе мокрого плеча.

Бригадой Костя был в особый —

Не всем доступный — вписан счет.

Казалось, по плечам и робу

Скроил монтажнику сам черт.

Он шел. А следом зыбкой тучей

Неслись скворцы и воробьи,

Чтобы сычам — покуда случай —

Обиды выкричать свои.

И Костя тоном незнакомым

Сказал ребятам и сычу:

— Я сирота. Я рос в детдоме.

Пускай и хищник… приручу!

Сыч рос. Забились мыши в щелки,

Всем серым племенем дрожа,

А он разбойно клювом щелкал

И мясо схватывал с ножа.

Нас жали сроки. И бывало,

Подряд две смены иногда

В переплетенье черных балок

Горела Костина звезда.

Сыч сгинул. Выла непогода.

Я слышал друга вздох глухой.

Один из нас сказал: — Природа…

— Дикарь, — откликнулся другой.

И вдруг над крышей троекратно,

Как стон, раздался темный крик.

Тоскою жуткой, непонятной

В мужские души он проник.

И нам почудилось, что это,

Тоскуя о людском тепле,

Душа — на грани тьмы и света —

Кричит в бессилье на земле.

1962

Рубиновый перстень

В черном зеве печном

Красногривые кони.

Над огнем —

Обожженные стужей ладони.

Въелся в синюю мякоть

Рубиновый перстень —

То ли краденый он,

То ль подарок невестин.

Угловатый орел

Над нагрудным карманом

Держит свастику в лапах,

Как участь Германии.

А на выгоне

Матерью простоволосой

Над повешенной девушкой

Вьюга голосит.

Эта виселица

С безответною жертвой

В слове «Гитлер»

Казалась мне буквою первой.

А на грейдере

Мелом беленные «тигры»

Давят лапами

Снежные русские вихри.

Новогоднюю ночь

Полосуют ракеты.

К небу с фляжками