На городских холмах - [33]

— Хо, Смайл! Одно наверняка от твоей фифы! Оставь его мне почитать.

Я торопливо ответил, что спешу и что пусть она оставит меня в покое.

В одном конверте я обнаружил уведомление о моем увольнении, напечатанное на машинке и подписанное начальником личного состава у Моретти. Во втором оказалась открытка от Мишеля Сориа:

«Дорогой мсье Лахдар!

Не перестаю надеяться, что вы заглянете ко мне.

Боюсь, вы считаете, что вы одиноки и что у вас нет друзей…»

Я не стал читать дальше и, скомкав листок, бросил его в канаву.

Девчонка все еще стояла рядом со мной. Когда я шутливо потрепал ее по затылку, она отскочила назад.

— Не трогай меня! — крикнула она.

Глаза ее метали искры. Мне совсем не хотелось задерживаться, чтобы подразнить ее, как это иногда случалось раньше. Я был слишком встревожен. Однако прежде чем уйти, я сказал ей без улыбки:

— Ты хоть и злая, зато очень хорошенькая. Когда вырастешь, мы поженимся!

Она переменилась в лице, но тут же принялась осыпать меня ругательствами.

Потом я купил газету, чтобы спрятать за нею свое лицо. Совсем случайно я наткнулся в конце страницы на следующее сообщение:

«„Джебель Шенуа“, грузовое судно для перевозки баранов, принадлежащее Алжирской торговой компании, через два дня отправится в Марсель, приняв на борт восемьсот алжирских рабочих».

III

Я и в самом деле волновался. Я боялся попасть в ловушку. Люди Альмаро знали мои приметы и как пить дать могли подстерегать меня у дома. Я торопился. В этот час на улицах было много прохожих. Время от времени я оборачивался, чтобы проверить, не следит ли кто-нибудь за мной.

Увидеться с Моникой, вероятно, невозможно. Однако она умоляла меня не уезжать из Алжира, не повидав ее. Но риск был слишком велик, и, будучи уверен, что Флавия не солгала мне, я не осмелился зайти в ресторан.

Я торопливо шагал по каким-то неизвестным мне улочкам, пытаясь выяснить, не увязался ли за мной «хвост».

До встречи с Фернандесом оставался еще час. Когда я подошел, наконец, к его дому, было только половина восьмого, но мне не хотелось ждать на улице, и я поднялся на третий этаж.

Мне открыла Луиза, жена Фернандеса — маленькая, кругленькая брюнетка с улыбкой во весь рот.

— А, это вы, Смайл! — воскликнула она.

— Я пришел слишком рано?

— Ну что вы…

В ту же секунду из коридора я увидел Фернандеса. Он сидел за столом с худощавым светловолосым человеком в очках.

Не знаю почему, но я вдруг почувствовал себя совершенно свободным, оторванным от своего недавнего прошлого… Свободным и беззаботным… Человек в очках — это, видимо, Фурнье, тот самый, что убил немецкого офицера. Никогда еще, думается, и ни к кому не испытывал я такого жадного любопытства. Никогда еще незнакомый человек не притягивал меня к себе с такой силой, как этот парень.

Когда я вошел в комнату, Фернандес шумно и дружески поздоровался со мной. Потом он представил меня Фурнье, и я прочел в глазах француза то же живое любопытство, что и у меня.

— Ты ужинал? — спросил Фернандес.

Не глядя на него, я ответил утвердительно.

Фурнье снова принялся за еду. На нем был темно-серый костюм и распахнутая на груди рубашка.

Я чувствовал себя немного неловко и не знал, чему приписать свое смущение.

Из кухни вернулась Луиза с тарелками в руках. Она смеялась. (Вечно она смеялась!) Я спросил у нее о малышке. В эту минуту я почувствовал, как в меня впиваются светлые глаза Фурнье. Луиза ответила, что сейчас девочка спит, что последние дни у нее болел животик и что она «хорошеет» не по дням, а по часам. Перетерев тарелки, Луиза поставила их на стол через голову мужа. Ее голые руки, казалось, мелькали повсюду, словно белые крылья. Я угадывал под корсажем ее большую, налившуюся грудь кормящей матери и подумал о Монике, о том, как ее заливало молоко после смерти сына. В этот час Моника, вероятно, уже начинает волноваться, поджидая меня.

А Луиза не замолкала. Вот она спросила у Фурнье, так же ли трудно во Франции с питанием…

Я посмотрел на Фурнье. У него длинное, худое лицо. Каким-то тусклым голосом он застенчиво ответил Луизе, что с продовольствием во Франции плоховато: все забирают немцы. Ему, наверно, было лет двадцать пять — двадцать восемь. Кисти рук у него были тонкие, пальцы — сухие, распухшие в суставах. Он носил обручальное кольцо.

В резком свете лампы на буфете блестели разные вещицы. Свет этот, казалось, сдирает кожу с лица Фурнье, обнажает его скрытую глубокую печаль. Я спросил себя, как мог такой парень совсем недавно убить человека. «Он его попросту задушил», — сказал мне как-то Фернандес. Я снова взглянул на эти тонкие бледные руки, покрытые рыжеватым пушком.

Узнав о подвиге Фурнье, я представлял его себе совсем иным. Я не ожидал увидеть хрупкого интеллигента с усталым взглядом. С досадой я подумал о том, что из-за него мне придется идти на большой риск, и снова пожалел, что ввязался в эту историю.

— Ты можешь положиться на Смайла, — сказал вдруг Фернандес; обращаясь к Фурнье. — Он хорошо знает дорогу, и у него крепкие нервы…

Я малость сконфузился. А тут еще Фурнье повернулся ко мне и улыбнулся.

— Вам часто приходилось переходить…

— Черт побери, вы можете быть на «ты»! — перебил его Фернандес. — Мы все здесь товарищи.