На городских холмах - [35]

Опять раздался голос Фернандеса:

— Смайл, а как Моника?

— Что? Моника?

— Ты хоть ей ничего не сказал?

— Ты что думаешь, я дурак? Я сказал ей, что уезжаю в Кабиллю.

Он одобрительно кивнул головой. Ну, а я — я думал о полицейских, наверняка поджидавших меня в ресторане. О Монике, которая тоже ждала меня… Что я здесь делаю? У меня было такое ощущение, будто меня жгли тысячью раскаленных игл. Уйти!.. Меня обуяло желание встать и уйти, оставить всех здесь, в этой комнате…

Но в эту минуту я услышал, как внизу, под нашим окном, остановилась машина. Услышал не один я, услышали все.

— Это Роже, — сказала Луиза.

Молодая женщина засуетилась:

— Не опоздал! Куда же я ткнула сандвичи?..

Она отыскала пакет с едой, сунула его нам и взволнованным голосом пожелала удачи. Фернандес был уже на лестничной площадке и, торопил нас.

Машина, «форд-8», стояла у тротуара с зажженными фарами.

— Это ты, Роже?

— Я.

Роже был молодой парень из гаража Моретти. Я пожал ему руку и первым забрался в машину. Фурнье устроился рядом со мной. Фернандес сел впереди, рядом с водителем.

Пустынные улицы…

Мы помчались к Мэзон-карре, чтобы сесть там на оранский экспресс. Передо мной мягким фосфоресцирующим светом горели освещенные изнутри приборы. Навязчивая мысль о револьвере не покидала меня. В ярком свете фар искрами металась ночная мошкара. В этот час ни Моника, ни полицейские уже не ждут меня. Хорошенькую шутку сыграл я с ними! А были ли это и в самом деле полицейские? Передо мной всплывает лицо Альмаро, выслушивающего их короткий рапорт: «Смайл исчез! Бежал. Куда — неизвестно!..» Только бы Фернандес не забыл о револьвере!

Навстречу нам неслись темные поля, над которыми переливались жемчугом звезды. Его нужно пристукнуть! В один прекрасный день так и будет! Моника сейчас плачет. А может, и не плачет. Да и из-за чего ей плакать? Ведь через неделю я вернусь. Да и настолько ли она любит меня, чтобы плакать?

— Ну что, берешь?

Фернандес протягивал мне какую-то вещь.

Я и сейчас еще помню, как меня бросило тогда вперед. Хриплый стон вырвался у меня из груди. К счастью, его заглушил рокот мотора. В руках я ощутил теплый металл, нащупал насечку рукоятки револьвера. В эту минуту я был бесконечно благодарен Фернандесу. Мне захотелось сказать ему, что он может полностью рассчитывать на меня. Я готов на все! Но я не шелохнулся и, забившись в свой угол, смотрел в ночь широко раскрытыми глазами.

Машина мчалась вперед. Фурнье, казалось, спит, откинув голову на подушку сиденья; углом выпирал его кадык. Свет фонарей, мимо которых мы проносились, скользил по его лицу.

— Ты хоть сумеешь им воспользоваться? — спросил Фернандес.

— Ну конечно…

Собственный голос показался мне каким-то мягким.

— Шесть патронов. Не забудь…

Нет, я не забуду. Никогда ничего не забуду! Я подумал: Через неделю — Альмаро… Но теперь я не испытал никакого нетерпения. Не испытал ничего — только огромное счастье, счастье и успокоение. И они были так под стать этой умиротворенной ночи, мерцающей мириадами звезд!

IV

Лица обоих — бледное Фернандеса, гладкое и розовое Роже — растворились в ночи вместе с клубами пара, выдыхаемого паровозом, и вот поезд уже мчится вперед, скашивая лезвиями света траву и километровые столбы на насыпи. Вокзал, его белые круглые часы, охранники в касках, вокзальные уборные: «W. С. — для мужчин» — все это вдруг исчезло, словно декорация, опрокинулось, незаметно скрылось, словно провалилось. И теперь ночь, только ночь окружала поезд, закупорив все окна. Блида — двадцать километров!.. К часу мы должны быть в Орлеансвиле. В эти минуты я никак не мог подавить странного отчаяния, разлившегося у меня в груди. Как необдуманно я поступил: я не должен был покидать Алжир! Я не должен!.. С каждым поворотом колес усиливалось во мне это горькое чувство.

Фурнье, скрестив руки на груди, дремал, сидя напротив меня. Я недружелюбно покосился на него. В соседнем купе кто-то монотонно пел. Прерывистый стук колес то и дело перебивал певца. При свете ночника лица пассажиров были мертвенно-бледного оттенка. Да, я не должен был уезжать! При переходе границы меня могут схватить. Машинально я нащупал револьвер в кармане.

Альмаро поднимет руки. Я скажу ему… Нет! Ничего не скажу! Я разряжу револьвер прямо ему в живот. Все шесть патронов…

Другие пассажиры тоже дремали: три торговца из Мозамбика, толстые и сальные, пожилая респектабельного вида дама в черном, два европейца: один сухощавый и морщинистый, цепочка от часов распущена по жилету; другой помоложе, очень волосатый и до того выбритый, что на скулах проступили фиолетовые, будто нарисованные пятна. Я закрыл глаза. Вид этих людей раздражал меня. Добродушные, слишком уж миролюбивые люди. Часть огромной, послушной, бестолковой, впечатлительной толпы, которая единодушно разом возмутится, прочтя в газетах: Ужасное преступление. Один из наших самых уважаемых соотечественников убит… Ну и ну. Альмаро — уважаемый соотечественник! Грохот поезда отдавался у меня в голове. Я попытался заснуть. Следующая ночь будет нелегкой. В глазах зигзагами плясали огненные хвосты. Певец замолк. Я услышал смех, восклицания.