На горбатом мосту - [5]

Она сначала всё хвостом виляла

И взвизгнула, когда раздался выстрел,

Ей лапу перебивший. А потом

Всё поняла и поднялась. И молча

Стояла и смотрела неотрывно

На тех или сквозь тех, кто убивал.

Я видела, как люди умирают,

Я зло довольно часто причиняла,

И мне ответно причиняли боль.

Я знаю точно: каждую минуту,

Когда мы пьём, едим, смеёмся, плачем

По пустякам, когда, закрыв глаза,

В объятиях любимых замираем,

Обильнейшую жатву собирают

Страдания и смерть по всей земле.

Конечно же, бездомная собака,

Расстрелянная где-то на помойке,

Не более чем капля. Но и всё ж…

Собаки умирают нынче стоя,

А люди, утеряв свой прежний облик,

Иное обретают естество,

Столь чуждое и страшное, что разум

Смущается и сердце замирает,

Пытаясь в бездну правды заглянуть.

Мариенбург

1

Сквозь едкий дым дешёвых сигарет,

Сквозь крохотное спичечное пламя

Недолгой памяти ещё глядит мне вслед

Скупыми станционными огнями

Мариенбург. И снова я лечу,

Прижавшись низко к шее лошадиной,

Дорожкой парка бесконечно длинной,

И веточки стегают по плечу.

Из поселковой церкви, с привокзальной

Пустынной улочки, вечерний тихий звон

Плывёт и замирает, будто стон —

Не то призывный стон, не то – прощальный.

И голубь у дороги сиротливо

Воркует всё: «…умру…умру…умру…»

И треплются нечёсанные гривы

На душу выдувающем ветру.

2

Мне уже никогда не вернуться туда,

Где в глубоких прудах остывает вода,

Словно времени тёмный и терпкий настой,

Горьковато-полынный, недвижно-густой,

Где в закатных окошках мутнеет слюда,

Где, качаясь на лапах еловых, звезда

Подлетает всё выше и месяц над ней

С каждым взмахом всё тоньше и словно ясней.

И в траве разогретой, глубокой, как сон,

Мне уже не услышать сквозь стрекот и звон,

Сквозь плывущий под веками медленный зной,

Как шуршат облака – высоко надо мной.

Никогда – это веточки сломанной хруст,

На иных берегах расцветающий куст,

Это голос, летящий сквозь мёртвую тишь,

Долгим эхом становится. И только лишь,

Задержавшись над лугом, дыханье моё

Всё колышет былинки сухой остриё,

Да ещё отраженья на глади пруда

Смотрят в синюю бездну чужих «никогда».

3

В краю далёком, в городе Марии

Душа осталась пленною навек.

Озябший парк и улицы пустые

Заносит снег, заносит первый снег.

Там стук копыт и глухо, и тревожно

Трёхтактным ритмом разбивает тишь

И сонные деревья осторожно

Нашёптывают: «Стой… Куда спешишь?..»

А небо отчуждённо и высоко,

И хрупкий лист ложится в снежный прах.

И скачут кони далеко-далёко,

И ветер сушит слёзы на глазах.

«Охлюпкой, стараясь не ёрзать…»

Охлюпкой, стараясь не ёрзать

По слишком костистой спине,

Я в Богом забытую Торзать

Въезжаю на рыжем коне.

Деревня глухая, бухая,

Вблизи бывшей зоны. И тут

Потомки былых вертухаев

Да зэков потомки живут.

В пылище копаются куры,

Глядит из канавы свинья:

Что взять с городской этой дуры?

А дура, понятно же, – я.

А дура трусит за деревню

Туда, где и впрямь до небес

Поднялся торжественно-древний,

Никем не измеренный лес.

Где пахнет сопревшею хвоей,

Где тени баюкают взгляд,

И столько же ровно покоя,

Как десять столетий назад.

Где я ни копейки не значу,

А время, как ствол под пилой,

Сочится горючей, горячей

Прозрачной еловой смолой.

«Рыжая псина с пушистым хвостом…»

Рыжая псина с пушистым хвостом

Дремлет в тенёчке под пыльным кустом

И, полусонная, в жарком паху

Ловит и клацает злую блоху.

Рядом, приняв озабоченный вид,

Вслед за голубкой своей семенит

Самый влюблённый из всех голубей…

На воробья налетел воробей —

Бьются взъерошенные драчуны,

Не замечая, что к ним вдоль стены

Тихо крадётся, почти что ползёт

Весь напряжённый, пружинистый кот.

Как хорошо, что они ещё есть

В мире, где горестей не перечесть,

В мире, дрожащем у самой черты, —

Голуби, псы, воробьи и коты.

Трёхстрочия

* * *

купила проездной —

нет, не дождусь

счастливого билета.

* * *

утром в небо взглянула,

а там – пустота:

ласточки улетели.

* * *

после грозы

капли дрожат на ветвях —

тихо смеются деревья.

* * *

тёмная влага на сучьях

подстриженной липы —

дерево плачет безмолвно.

* * *

сломанной ветке

вновь зеленеть по весне,

но на иных берегах.

«Я, скорее всего, просто-напросто недоустала…»

Я скорее всего просто-напросто недоустала

Для того, чтобы рухнуть без рифм и без мыслей в кровать.

Что ж, сиди и следи, как полуночи тонкое жало

Слепо шарит в груди и не может до сердца достать.

Как в пугливой тиши, набухая, срываются звуки —

Это просто за стенкой стучит водяной метроном.

Как пульсирует свет ночника от густеющей муки,

Как струится сквозняк, как беснуется снег за окном.

То ли это пурга, то ли – полузабытые числа

Бьются в тёмную память, как снежные хлопья – в стекло.

Жизнь тяжёлою каплей на кухонном кране зависла

И не может упасть, притяженью земному назло.

Троллейбус

Неизвестным безумцем когда-то

Прямо к низкому небу пришит,

Он плывёт – неуклюжий, рогатый —

И железным нутром дребезжит.

Он плывёт и вздыхает так грустно,

И дверьми так надсадно скрипит,

А в салоне просторно и пусто,

И водитель как будто бы спит.

И кондуктор слегка пьяноватый

На сиденье потёртом умолк.

Ни с кого не взимается плата,

И на кассе ржавеет замок.

Он плывёт в бесконечности зыбкой,

В безымянном маршрутном кольце

С глуповато-наивной улыбкой

На глазастом и плоском лице.

И плывут в городском междустрочье

Сквозь кирпично-асфальтовый бред