На горбатом мосту - [6]

Парусов истрепавшихся клочья

И над мачтами призрачный свет.

«Когда сквозь дым и суету…»

Когда сквозь дым и суету,

Сквозь запах шашлыка и пива

Размытым берегом залива

Я безнадёжно побреду

По серому песку,

Тогда

В случайном и нестройном хоре

Я вдруг услышу голос моря —

Непостижимый, как всегда.

Прорежет воздух птичий крик,

И ветер, чешущий осоку,

Очнётся и взлетит высоко.

И запоёт иной тростник.

Иной —

о яростных мечтах,

О чёрных кораблях смолёных,

Мечах, от жажды раскалённых

И медноблещущих щитах.

О том, как, разбиваясь вдрызг

И возрождаясь без потери,

Иные волны хлещут берег

Осколками счастливых брызг.

«Воздух густ и влажно-фиолетов…»

Воздух густ и влажно-фиолетов.

Как во сне, замедленно летишь

Сквозь него, сквозь питерское лето:

Грозы – днём, а вечерами – тишь.

Чуть слышны шагов глухие всхлипы,

Да ещё, влюблённым на беду,

Страстью и тревогой дышат липы

В обморочно замершем саду.

«Князь-Владимира сын Позвизд…»

Князь-Владимира сын Позвизд —

Звёздный морок, стрелы посвист.

Потревоженное моими —

Столь чужими – губами имя

Дрогнет дудочкой тростниковой,

Резко звякнет в ночи подковой,

Разъярится в разбеге вьюжном,

Вспыхнет на рукаве кольчужном,

Чиркнет ласточкой острокрылой —

Будто знала я, да забыла.

Будто время от боли сжалось,

Будто жизни на вскрик осталось…

И – потухнет, замрёт… Позвизд —

Звёздный морок, стрелы посвист.

Порхов

Медленно тающий

Зыбким своим отражением

В тихой реке,

Чьё забытое имя – как вздох,

Город, похожий на

Воспоминанье о городе —

Шорох дождя,

Полыхающая бузина.

Зябкая, хрупкая

Бабушка с детской улыбкою

Кротко вздохнёт,

Отпирая тяжёлую дверь

В царство безмолвное

Старых афиш, фотокарточек,

Тёмных икон,

Утюгов, самоваров, монет.

Тихие заводи,

Странные омуты времени,

Тонкая связь

Неисчисленных координат.

Морщится гладь,

И дробится моё отражение

Прежде, чем я

Успеваю его разглядеть.

«Когда зацветёт «декабрист»…»

Когда зацветёт «декабрист»,

И шторы раздвинутся шире,

Мир, запертый в тесной квартире,

Вдруг станет просторен и чист —

Когда в декабре обветшалом

Лучистым фонариком алым

Невзрачный украсится лист.

Когда на холодном окне

В белёсой пустыне бесплодной

Цветок оживёт благородный,

В морозы желанный вдвойне —

Судьбы ненадёжные звенья,

Рассыплются наши мгновенья

И тень пробежит по стене.

Когда «декабрист» зацветёт

Над тёмным и гулким колодцем,

Наш маятник резко качнётся,

Сметая костяшки со счёт.

И всё повторится: метели,

Печаль Рождества и веселье,

И – к новой весне поворот.

«Звучат шаги размеренно и чётко…»

Звучат шаги размеренно и чётко,

В неверном свете редких фонарей

Дрожат ограды кованые чётки

И ветка, наклонённая над ней.

Лишь хлопнет дверь, и снова только эхо

Невидимым конвоем за спиной

Да еле слышный отголосок смеха

Там, на мосту, над чёрной глубиной.

И плавится в ночном канале город,

Изнемогая от дождей и смут…

Объятия Казанского собора

Ещё распахнуты, ещё кого-то ждут.

«Чай с вишнёвым вареньем – о Господи, счастье какое…»

Чай с вишнёвым вареньем – о Господи, счастье какое! —

Розовеет окно за дремотными складками штор,

Добродушнейший чайник лучится теплом и покоем,

Тихо звякает ложечка о мелодичный фарфор.

Чай с вишнёвым вареньем – о Господи, хоть на минуту

Задержи, не стирай эту комнату, штору, окно —

Неизведанный мир, детский образ чужого уюта,

Недосмотренный сон, дуновение жизни иной.

Гренадёрский мост

Спешит прохожий запоздалый,

Звенит задумчивый трамвай,

Волна баюкает устало

Луны подмокший каравай.

Дома, прищурясь близоруко,

Сберечь пытаются тепло,

Слезится в бесполезной муке

Часов разбитое стекло.

А мне, шепча чужое имя,

Брести сквозь зябкий неуют,

Пока душа навек не примет,

Как боль последнюю свою,

Глухую песню стен кирпичных,

Посеребрённую луной,

И минареты труб фабричных

Над Выборгскою стороной.

«Меж домами пространство сгущается, словно смола…»

Меж домами пространство сгущается, словно смола,

Покрываясь ледком в предвесенние звонкие ночи.

Вот в проулке луна желтоватую лампу зажгла

И тревожащим светом пугливых прохожих морочит.

Написав пару глупостей на терпеливом листе,

Я к стеклу прижимаюсь лицом и далёко, далёко

За морозными окнами вижу бескрайнюю степь

И всё той же луны желтоватое, круглое око.

И матёрый бирюк[3], обманувший судьбу в сотый раз,

На подтаявшем насте худыми боками поводит

И спокойно глядит на туманно мерцающий лаз

В бесконечность, куда от последней погони уходят.

«А в декабре бесснежном и бессонном…»

А в декабре бесснежном и бессонном

Бежит трамвай со звоном обречённым

И пешеходы движутся вперёд,

Как будто их и правда кто-то ждёт.

И пропадают в трещине витрины

Чужие лица, каменные спины,

А следом отражение моё

Торопится, спешит в небытиё.

Любимый муж, любовник нелюбимый,

Эквилибристы, акробаты, мимы

Бредут сквозь ночь дорогами тоски…

И время слепо ломится в виски.

Стук метронома, взвинченные нервы,

Брандмауэра тёмный монолит…

Который час – последний или первый

По грубым кружкам вечности разлит?

Который – разошедшийся кругами?..

Но подворотня давится шагами,

Невнятно матерится инвалид,

И Млечный Путь над крышами пылит.

Вечернее

День кончился – и слава богу.

И если взглянешь из окна —

Там по-осеннему темна

И по-осеннему убога

Ослепшей фабрики стена.

На кухне охает соседка,

В шкафу посуда дребезжит,

И, тонким холодом прошит,

Качает ветер тень от ветки