На горбатом мосту - [19]

В недоумении крайнем оставив нас всех.

NN, мужчина, упокой Господь его душу!

Что ж, нынче коснулся его наших душ непокой.

Прохожий, замедли шаги иль задержись на мгновенье,

Разведи руками беспомощно или же – перекрестись,

Заплачь иль засмейся.

Всё выходит едино.

«Тишина. Уже не играют оркестры…»

Тишина. Уже не играют оркестры,

Смолкли даже пластинки. Пускай только вздохи

Порой нарушают,

Ту немоту, что сомкнулась над нами,

Давно утонувшими.

Пусть

Отзовётся однажды струною единственной скрипка —

Так нежно.

И так глубоко. На самом дне улицы.

В Крыму ( Волошинский фестиваль )

Утром так трудно вставать. До поздней ночи

Приобщали меня к панславянской идее.

С ней смирились даже грузины с казахами.

Собственно, я ведь не против, хоть потом очень тяжко вставать.

Недалёко, где-нибудь метрах в двухстах,

За рахитичною порослью дышит несмело

Зеленоватое Чёрное море. Если глубже вдохнуть,

Чувствуешь запах водорослей и гнили.

Между ларьков туда можно пройти по дорожке,

В ту пору почти что пустой, и нечаянно встретить

Двух некрасивых девиц в пышных венках

Из едва расцветшего вереска. Спят на ходу.

Должно быть, их тоже приобщали к какой-то идее.

Осень тут не спешит. И сентябрь

Звучит ещё августом. Отзвук

Мягко спадает с облаков белоснежных.

Пополудни под причудливым ясенем

Во дворе рядом с домом Волошина

Гневно гремят из динамиков вирши поэтов,

Убеждённых, что строки их необходимы, как воздух.

Собственно, я ведь не против, хоть это и требует

Большой снисходительности и согласья на то,

Что завтра будет очень тяжко вставать.

Думаю всё же, если б это было бы правдой,

Кто-нибудь написал бы ну хоть один сонет крымский[5].

Но воздух не пахнет сонетом. И только

Истекает ещё одна осень

Бесполезно и неизбежно.

Море стихает и стынет.

Платаны

А те платаны, стерегущие одесскую улицу,

Что сбегает Потёмкинской лестницей к морю,

Неужто они ещё живы?

А улица та с отелем «Червонный»,

По которой никто не ходил, поскольку была для прогулок,

Неужто не сгинула в топоте и в дыму?

А те змеи, совершенно безжалостные,

Безуспешно и вечно оплетающие Лаокоона,

В суете времени неужто же не расплелись?

А магазин тот валютный, где я купил нитку бус

Из янтаря – круглых и ясных, как солнце, —

Неужто же он устоял после всех перемен?

А те янтари – чью шею могли бы украсить

И чью в самом деле украсили? И

Неужто остались лишь бусы?

И всё ж те платаны – вдруг умерли?

Не знаю, хочу ли их видеть,

Не знаю, увижу ли их.

А в этом, однако, есть разница.

Ричард Улицкий

Из цикла «Мой город»

…

Вот баня, что нынче заброшена, —

совесть нашего города,

которую давняя грязь уже не оскорбляет.

Никто не виновен.

Просто – время пришло.

Ни дверей разверстые рты,

ни окон глазницы

не манят уже никого.

Только плесень

лишаями украсила стены,

видавшие девичью плоть

и мускулистых мужчин,

пришедших, чтоб убивать

и оплодотворять.

Был тут котёл паровой и переплетение труб,

навеки остывших в руках собирателей лома —

алхимиков, что из любого металла

умудряются выплавить деньги,

а потом превратить их в вино.

Банщик последний впал в меланхолию,

теперь

могила его – украшение здешнего кладбища.

И неизвестно, попал ли он на небеса.

Так часто грешил

неумением взгляд обуздать.

…

В опустевших казармах

на окраине города

ветер истории

пахнет ваксой и смазкой ружейной.

Полно тут железных коек,

помнящих

напряжённые чресла тысяч солдат разных армий,

рождённых для жизни,

но зачарованных тайной

государственных интересов

и готовых к убийствам и смерти.

Теперь, когда опустели казармы,

никто не знает, что с ними делать.

Согласиться ведь трудно,

что кровь проливалась впустую.

Ведь око за око и зуб за зуб —

извечный порядок вещей.

Истинные патриоты хотят

разместить здесь тюрьму.

Её несложно заполнить солдатами,

когда пробьёт час испытаний.

…

В том доме на улице Пилсудского, 4 —

бывшей Данцигер Штрассе, потом – Красной Армии —

жили родители моей жены Марии.

Её отец – «Граф» Бронислав,

Бывший начальник почты в Липске,

организатор подполья,

узник Освенцима и Маутхаузена,

выбрал жильё,

тесное, как голубятня —

навидался он досыта просторных бараков,

вместительных плацев

и вмещавших в себя ещё больше

печей крематориев.

Когда он пал жертвой врачебной ошибки,

мы нашли у него банку пороха,

машинку

для закатки патронов

и двустволку.

Вот тогда мы и поняли,

Откуда черпал он веру

В то, что его «уже никогда не возьмут».

В подвальчике был магазин, довольно дешёвый.

А немного повыше

проживал часовщик – алхимик, создавший

вечный хронометр с музыкальной шкатулкой.

Зимой пахло здесь Рождеством,

А летом – именинами тёщи,

служившей Богу,

скромно носившей в сердце секрет

учения тайного,

за которое пошла при немцах в тюрьму,

ещё не осознав чуда зачатья Марии.

Дом стоит до сих пор. Душа его – на небесах,

а будущее ненадёжно, поскольку

он давно предназначен на слом.

А на чердаке – призраки

О чём-то бормочут: то по-русски, а то по-немецки,

А иногда там пахнет ванилью.

Вроде бы ничего не менялось.

Только названия улицы.

…

На месте немецкого кладбища – библиотека.

Четверть века шёл долгострой —

на могилах ведь строить непросто.

Но случайности нет, ведь могилы – такие же книги.

И кстати, средь них

немало прекрасных изданий.

Их гранитные титулы сплошь оплетали вьюнки,

Пряча фамилии авторов,

что были выбиты золочёным готическим шрифтом.