На этом месте в 1904 году - [2]

Вид двух детей, вроде как ровесников Никиты, что скучали возле гостиничного крыльца среди наполовину вкопавшегося в землю остова гусеничного трактора, тоже слегка успокоил Владимира: все же были здесь дети и выглядели так, что не возникало опасений, что они отожмут у Никиты мобилку или втравят в какое-нибудь поселковское приключение, чтобы показать, что они не лыком шиты, а Никита лыком как раз-таки шит. Когда Владимир рассказал немцу про вот это вот первое впечатление от поселка, тот согласно закивал и стал сыпать словами, но выдрессированно замолкал то и дело, чтобы дать переводчику успеть за рассказом.

Когда немец и его сын вышли из поезда (а приехали они за два дня до того, как в поселке появились Владимир и Никита), он понял, что сына его тут или похитят, чтобы потребовать выкуп, или похитят и изнасилуют, а то и всё вместе — похитят, возьмут выкуп, изнасилуют, прикопают где-нибудь в тайге. Он даже увидел человека, который вполне может это сделать, — какого-то мрачного худого мужика, который, шаркая калошами, толкал впереди себя тачку, полную рессорными пружинами, и оглядел мимоходом немца, переводчика, Пауля, но на Пауле как будто задержал взгляд и что-то сказал. Вкрапив отсебятину, переводчик объяснил Владимиру, что тягловый абориген слегка удивился, что кто-то приволок в поселок ребенка и нецензурно обозвал немца неадекватом. Немец слегка приободрился, когда увидел вполне себе живую девочку возле гостиницы — она висела, зацепившись ногами за какую-то перекладину между двумя столбами, похожими на телеграфные, светила трусами и держала в руках айпад, взрослых вокруг не было ни души, и при этом никто не кидался, чтобы отобрать у девочки планшет, не тащил ее в лес, чтобы утолить свою низменную половую страсть. Не прошло и нескольких часов, а Пауль мало того что познакомился с девочкой, которую звали Вика, но даже и общался с ней при помощи сообщений с кривоватым гугл-переводом и сходил с ней на реку, и даже вернулся полностью живой и здоровый, хотя и попил на обратном пути воду из колонки, поел немытой малины и крыжовника и до крови расчесал комариные укусы на предплечьях и лодыжках. «Столбняк, заражение крови, дизентерия» — всю ночь напрасно протревожился немец, но когда увидел, что ни на первый день, ни на второй ничего такого не произошло, то успокоился и начинал слегка тревожиться, только когда видел вечером сына совсем уже грязного, как черт, так и эдак заклеенного пластырем или смазанного зеленкой.

В этом месте признаний немца Владимир ощутил неловкость. Это Никита должен был загореть, ободраться, замараться, а никак не немецкий мальчик, это Пауль должен был дважды поливать себя спреем от комаров и клещей перед прогулкой, или хотя бы немец должен был не выпускать сына из гостиницы, пока не убедится, что тот вылил на себя пару баночек репеллента. Но нет.

Владимир осторожно зашел в номер, Никита уже спал лицом к стене, ровно дыша парами фумитокса.? «Эх, — разочарованно подумал Владимир, — я бы уже. Как тогда». Владимир пощупал шрам на затылке, который получил в одиннадцать лет, когда напоролся на косу, гостя у бабушки в деревне, привычно, как на часы, покосился на белую полоску ожога, которая осталась у него на запястье с детства при попытке выплавить пластмассовых солдатиков в глиняной форме (это был тем более обидный ожог, что не солдатики получились, а просто какие-то комки пластика). Потрогал шрам у себя под глазом, взявшийся от совпадения велосипедной поездки, темноты и ветки, что торчала навстречу. «Как бы радоваться надо, и как бы рад, — подумал Владимир, глядя на лоснящийся в свете ночника (Никита боялся спать в темноте) целый локоть сына. — Но правда он — кино».

Дело в том, что жестикулирующую Вику и таскавшегося с какой-то книгой Пауля, еще не зная их имен, не интересуясь у сына, как их зовут, забывая, когда Никита говорил, прозвал их Театр, Литер, затем как-то за обедом задумался, как прозвал бы Никиту, если бы все трое детей возле гостиницы были ему чужие. Может, сын смотрел так только на Владимира, потому что пытался понять, как Владимир себя чувствует: действительно ли увлечен фильмом, утянутым из интернета, или опять глядит в одну точку экрана, вспоминая, как это было больше года назад, правда ли слушает то, что Никита или кто-нибудь другой ему говорит, или просто кивает, а на самом деле думает о чем-то своем, — но за взгляд этот, очень внимательный, запоминающий, Владимир сначала подумал, что прозвал бы Никиту Фото, а потом подумал, что все же Кино. Было в Никите что-то не выхваченное моментом, а как бы отрепетированное, будто то, что он остается цел и невредим, было опробовано, выхвачено нужным дублем и добавлено в окончательный вариант монтажа. Это везение умножалось и тем, что сын был очень осторожен — во дворе не поднимался выше третьей ступеньки шведской стенки, на роликах и коньках катался не иначе как в наколенниках, налокотниках и смешном пластмассовом шлеме. Эта осторожность взялась у него не сама собой, причина была действительно: ДТП, «скорая», все такое, но как бы пора уже было об этом забыть хотя бы слегка, так считал Владимир.