На другой день - [27]

Глаза Павла Ивановича до краев налились страданием. Значит, и у Свешникова трагедия. А он, Дружинин, с этакой к нему декламацией, с музыкой и скульптурами! С Дворцом! Не проще ли, действительно, — Дом? Вообще, надо было человеческим языком сказать: "Подтянитесь, Юрий Дмитриевич, нельзя же опускать руки!.." Сперва оглушил Людмилу, не разобравшись, что с нею и как, потом безрасчетно хлестнул по Абросимову, теперь без подсказки не смог разобраться в этом… чуть ли не обвинил во вражеских действиях.

Старик Кучеренко пошуршал газетой.

— Вот такая история, первая причина беды.

— Большая беда, можно посочувствовать человеку.

— Конечно, по-партейному-то подходя, — Григорий Антонович тронул жала усов, будто проверяя их на остроту, — пьянку тоже прощать нельзя. И за беспорядки, какие он расплодил на строительстве, спасиба не скажешь. — Рука его опустилась. — Но главное, если раскинуть умом: строить строп, а чем, из чего, — неизвестно. По плану спустит Москва, будто бы тютелька в тютельку, а примерили к жизни — то на оба рукава не хватает, то на обе полы. Ну и пошла чехарда у начальника ОКСа. С тем же Дворцом или жилыми домами: техника — так себе, решето, не случайно транспортеры под лестницу спрятаны; кирпич, камень-дикарь, известь, считай, из-за синего моря возим, — вот и раскрошили денежки сквозь решето, рассыпали по длинным дорогам. Надо было карьеры собственные создать, по эту сторону моря. Абросимова часто виним, снимать с должности собираемся, а министерство, главк отпустили ему на создание копейку? Вот и получается колесо, в колесе не одна, не две гнутые спицы.

— Значит, все спицы надо перебирать. — Павел Иванович встряхнулся и встал. — Вместе со ступицей!

— Правильно. Только… с умом, долго ли опять переломить палку.

— Ну да, ну да… — Дружинин понимал, к чему опять клонится разговор.

XVI

Помочь, спасти… Как-то поддержать и Свешникова, и Абросимова… Эти мысли не покидали Павла Ивановича и теперь, когда он шел на семинар агитаторов, где не предполагалось ни его выступления, ни вообще разговора о заводе.

Входная дверь в массивное здание клуба коммунальников почти не закрывалась: шли и шли люди, в тяжелых шубах и дошках, в нахлобученных ниже ушей шапках, в пуховых платках. На мутном свету от ламп, что свисали с чугунных столбов перед входом, клубился пар, сеялась изморозь, мелкая, как мука.

Вторую неделю лютовали морозы. И стужа ополчилась на беднягу Абросимова: то рвала трубы водопровода, то перехватывала паропровод. Стужа стояла обжигающая, она пронизывала насквозь — Павел Иванович (он считал себя южанином) никак не мог к ней привыкнуть, на морозе у него все напрягалось внутри, он не мог свободно дышать. С трудом поднялся он по каменным ступеням крыльца и протиснулся в дверь.

Заводские были уже здесь, в ярко освещенных вестибюле и фойе. Они держались обособленно, кучками, группами, по признаку испытанного землячества. Среди одной такой кучки Дружинин увидел буйно жестикулирующего Антона Кучеренко; рядом с ним, прислонясь к стене и дымя папироской, стоял Соловьев; тот, кому что-то доказывал секретарь партбюро, оказался Чувыриным. Он был в синем шевиотовом пиджаке и белой рубашке с галстуком, Павел Иванович не сразу узнал его. Казалось, что и теперь от Чувырина, как там, на стройке, валил пар, — это обкуривали его соседи.

Кучками, группами, стайками… И только Людмила была одна, жалась возле витрины, маленькая, в вязаной кофточке с цветными полосками на груди, прятала в черную бархатную муфту руки. Посиневшие от холода губы, заострившийся подбородок и потерянный где-то в движущейся толпе взгляд…

— Здравствуйте, Людмила Ивановна, — поклонился ей, проходя мимо, Дружинин.

— Здравствуйте, — ответила она, слегка вздрогнув.

Он пожал ее руку, мягкую, теплую.

— Рад видеть. Можно сказать, полжизни проводим под одной крышей, а встречаемся редко. Как здоровье?

— Ничего, спасибо.

— Я все собираюсь заглянуть к вам, на Пушкинскую, не выберу час… Как поживают Мария Николаевна, Галочка?

"Ну вот, и этот с теми же вопросами, что и Кучеренко", — подумала Людмила. И смутилась: Дружинин смотрел на нее как-то отечески ласково.

— Живут. — Но смущение прошло, она независимо вскинула голову, покусав губы. — Благодарят вас за содействие в ремонте квартиры.

Они помолчали. И только теперь, сколько-то секунд спустя, Павел Иванович осмыслил, как Людмила произнесла последние слова: жестко, с едва скрываемым раздражением. К чему же тогда формальная благодарность? Ни на какие благодарности он не рассчитывал, да и сделано все было руками рабочих, по указанию Абросимова, директор раньше узнал и решил, что надо ремонтировать квартиру вдовы. Странная!

Можно бы взять ее за руку, посадить на диван и откровенно поговорить. Сказать: "Напрасно вы, Людмила Ивановна, на меня сердитесь, в чем-то подозреваете и вините, я не заслужил этого". Дружинин не решился. Ведь начать заново разговор, значит, назвать имя Виктора и уже одним этим нанести Людмиле новую боль. Можно было сказать: "Вот и хорошо, что не бедствуете из-за плиты и прочего. Если и впредь будет какая нужда — дровишек ли надо подбросить, привезти ли угля, — рассчитывайте на помощь завода". Павел Иванович и на это рискнул: откажется, из-за одной своей гордости выпалит; "нет!" Не сказал ни того, ни другого, подумав, что для такой женщины, как Людмила, исцелительны только работа и время: большая ответственная работа поможет забыться, а время, на все действующее время забыть. Работа!.. Тут-то Дружинин и вспомнил о директоре и начальнике ОКСа, о провале с о беспорядках на строительстве.