На другой день - [26]

Они уже выходили на воздух, когда Свешников как бы подвел итог:

— Дом… Дворец был бы готов, отпусти министерство достаточное количество средств, трагедия в том, что мы не имеем денег. — Судя по интонации голоса, вернее, по отсутствию интонаций, он и трагического-то ничего в этом не ощущал. — Нам не отпущены необходимые средства.

— Не отпущены? — досадливо переспросил Дружинин, стряхивая с себя известковую пыль; казалось, вместе с пылью налипло и еще что-то, невидимое, но неприятное, идущее от соприкосновения со Свешниковым.

— Полностью не отпущены, — подтвердил тот.

— Может, на ветер пущены? — Жмурясь (в глаза бил дневной свет), Павел Иванович поглядел в глубь двора. Через двор, огибая груды заиндевелого мусора, быстро шел человек в расстегнутой черненой борчатке и треухе с болтающимися вязками. — Чувырин, кажется?

— Он.

Еще издали, еле переводя дыхание. Чувырин объяснился:

— На втором объекте задержался, Павел Иванович, извините. Лебедку пустить не могли, будь она неладная, с полсотни человеко-часов простоя из-за нее только вчера и сегодня.

"И у этого те же словечки!"

Чувырин выдернул из меховой рукавицы потную руку, всю в налипших шерстинках, сразу обвившуюся парком, но подавать не решался.

— Да не стесняйся, давай, — шутливо сказал Дружинин, снимая перчатки. Не только от голой руки Чувырина, от всего его, разгоряченного бегом, валил пар. — Потеем?

— Приходится, Павел Иванович.

— Только не на работе?

— И это правильно. Бегаем, высунув язык, по объектам. То одного нет, то другого; третье есть, так без действия. Вы и по остальным объектам пройдетесь?

— А что?

— Там у нас веселее.

— Разве здесь невесело? А взгляните! — Им овладело давно не испытанное вдохновение. Вы идете по ровной, только что разметенной дорожке, и гибкая, вся в куржаке акация кладет ветку на ваше плечо. Вам салютуют гипсовые физкультурники с освещенных пьедесталов у лестницы, а сама лестница сверкает полированным мрамором. А окна, все окна в огнях, и от бравурной музыки, кажется, сотрясается здание Дворца… Разве плохо?

— Не плохо бы, — робко засмеялся Чувырин, облизывая обветренные губы. Его широкое и раскрасневшееся на морозе лицо то мрачнело (когда он глядел на грязно-красные стены здания с черными провалами вместо окон), то освещалось недоуменной улыбкой (обращенное к Дружинину). — Хорошо бы, — сказал он, — только… ничего этого нет.

— Как нет? Вы, товарищи, слепы, не видите. Вот потому и недостроен Дворец, что он красками в вашем воображении не сверкает, не ласкает музыкой слуха. Ведь поэтому, товарищ Чувырин? А Юрий Дмитриевич толкует мне, что не отпущено средств.

— Вот насчет средств — да, — запросто сказал Чувырин, застегивая наконец борчатку. — Что верно, то верно, Павел Иванович.

— Но вам отпускались деньги на подготовительные работы?

— Отпускались.

— Вы их израсходовали, почти ничего не сделав? Да? А теперь хотите получить и ничего не сделать уже на самой достройке? Растратили, не считая, денежки, теперь, государство, бери на буксир!

— Я только могу аргументировать ранее высказанную мысль, — сведенными на морозе губами еле пролепетал Свешников.

— Истратили денежки, не завершив подготовки, и думаете, что можно покрыть перерасход словесной аргументацией? Право же, несолидно, Юрий Дмитриевич. — Дружинину хотелось сказать и другое, резче: "Вам дана неограниченная возможность творить, создавать дворцы радости, а вы кое-как обслуживаете строительные объекты. Напустили на себя хандру, обросли тоской, как статуя пылью, и холодно взираете с пьедестала своего сонно-пьяного "я" на все окружающее. Прекращайте вашу игру!".

Ничего этого Павел Иванович не сказал, и оттого, что не излил своего раздражения, ощущал двойную тяжесть на сердце.

Не обрадовало его и то, что он увидел на других, "веселых" объектах. Люди там были, и хорошие люди, они клали стены и плотничали. Но сколько неразберихи и бесхозяйственности! Строительные материалы подвозились с перебоями, а техника, даже та техника, какая была, большей частью бездействовала, рваные транспортерные ленты, побитые ролики к ним были растолканы по углам, чтобы не мешали ходить с носилками, подавать кладчикам кирпич и раствор. На всем лежала печать инертности и бездушия Юрия Дмитриевича Свешникова.

Вечером Дружинин решил поговорить о начальнике ОКСа с Григорием Антоновичем. Должен же старый мастер помочь разобраться в загадочной личности! Ну, руководство завода выхлопочет дополнительные и вообще нужные ассигнования на достройку того же Дворца, а не пустит их Юрий Дмитриевич с помощью партийного руководителя Чувырина вновь по вольному ветру?

Кучеренко, выслушав его, отложил недочитанную газету и поскрипел жестким волосом черного уса, перекатывая его между заскорузлыми пальцами.

— Не знаю.

Подобное — "не знаю" — с ним почти не случалось, обычно он знал, не отмалчивался, четко и определенно выражал свои мысли, виноватого не щадил.

— Но как вы его понимаете, Григорий Антонович? Свешникова? Дорожит он всем, что для нас с вами свято?

— Ну, как вам сказать, — несколько подобрел старик, почувствовав теплоту в голосе собеседника. — На первый взгляд будто и не наш человек, не за генеральную линию, а глубже взять — характера в человеке нет, потерян. — Кучеренко оперся жилистыми руками на колени. — Война его под корень подсекла. Слышно, стариков у него, жену, сына ни за что ни про что постреляли фашисты, только с двумя девчушками и вырвался из пекла, здесь женился на докторше. А еще добавком: новый завод, что построил он где-то под Киевом-Харьковом, нашим же пришлось поджигать, отступая. Можно посочувствовать человеку.