На дачу к Короткевичу - [4]

Но я не о картофеле. И даже не о Пастернаке.

Однажды к Корнею Ивановичу приехала съемочная группа, чтобы записать его выступление на кинопленку. Киношники любили Чуковского. Он был остроумен, весел, фотогеничен.

— Корней Иваныч, прошу! — махнул рукой режиссер.

— Вдруг из подворотни, — начал Чуковский, — страшный великан, рыжий и усатый — та-ра-кан!

Все засмеялись.

В этот раз Корней Иванович поведал о Бегемоте в болоте, Бармалее, Мойдодыре, докторе Айболите, естественно, а закончил, само собой, Мухой-цокотухой.

— Приходите, тараканы, я вас чаем угощу! — продекламировал он. И распорядился подавать на стол.

Киношники с радостью выпили-закусили, распрощались с радушным хозяином и вышли на улицу.

— Прямо уезжать не хочется! — сказал оператор.

— Да, хорошо у них в Переделкине, — согласился режиссер. — Смотри, какая красивая девочка идет.

По улице, подпрыгивая, шла девочка в белом фартуке, красных босоножках и с большим бантом в волосах. Ее нельзя было не вставить в фильм.

— Включай камеру! — крикнул режиссер. — Девочка, можно тебя на минутку?

Он протянул к ней микрофон. Девочка с неудовольствием покосилась на микрофон, но все же остановилась.

— Скажи, пожалуйста, ты ведь в Переделкине живешь?

— Да, — сказала девочка.

— Отличница?

Девочка фыркнула, и всем стало ясно, что она всамделишная отличница, без натяжек.

— Ты знаешь, кто такой Корней Чуковский? — продолжал допытываться режиссер.

— Знаю, — громко сказала девочка. — Это очень плохой писатель!

У оператора повело камеру. Режиссер выронил из рук микрофон. Помощница режиссера, курившая одну сигарету за другой, расхохоталась и тут же закашлялась.

Девочка, не обращая внимания на произведенный ее словами пердимонокль, обогнула съемочную группу и пошла вприпрыжку дальше. Спина ее стала еще прямее, чем была раньше.

— Н-да, — пришел в себя режиссер. — Это надо расследовать.

Он достал из дорожной пыли микрофон, обтер его о штаны и отдал помощнице.

— Курить надо меньше! — строго сказал он. — Смеяться у нас каждый может, а вот...

Он открыл калитку и скрылся за ней.

— Я всего пачку в день выкуриваю, — сказала помощница и выбросила окурок в канаву. — Николай Иванович, у вас сколько получается?

— Две, — сказал оператор. — Интересно, у них все здесь такие или только эта?

— Так ведь Переделкино! — повела рукой вокруг себя помощница. — Одни Фадеевы с Симоновыми живут.

— Фадеев застрелился, — вздохнул оператор. — Но эта чья?

Режиссер тем временем снова постучался в кабинет классика.

— Что такое? — встревоженно поднял тот голову.

Режиссер рассказал об инциденте.

— С виду очень хорошая девочка, — закончил он. — Пионерка.

— В галстуке? — уточнил Чуковский.

— Конечно! — удивился режиссер. — И босоножки под цвет галстука.

— Это внучка Катаева, — опустил глаза классик. — У нас тут, знаете, всякие живут.

Режиссер кивнул, вышел из кабинета и аккуратно закрыл за собой дверь. Кажется, он уже не завидовал переделкинским небожителям. А на улице и вовсе развеселился и предложил помощнице сигарету из портсигара.

— Очень хорошая девочка! — сказал он. — Внучка!

— Я тоже внучка, — улыбнулась помощница и взяла вместо одной сигареты две. — Моя бабушка секретарем у Каменева была.

— Ну да? — удивился режиссер. — И сколько прожила?

— Не очень много, — вздохнула помощница. — Переделкинские дольше живут.

— Элита, — согласился режиссер.

Съемочная группа погрузилась в машину и укатила к себе на киностудию...

...Много лет спустя я оказался на литературных чтениях в Польше. Среди многих участников чтений мое внимание привлекла симпатичная особа с короткой стрижкой. Она прочитала доклад о том, что писатели должны сами пропагандировать свое творчество, по-нынешнему говоря — пиариться.

— Самое главное — ни в коем случае не скромничать и не прятаться от насущных проблем современности, — завершила она свое эмоциональное выступление. — Мой дед, например, никогда не пасовал перед трудностями.

— Кто такая? — спросил я критика, дремавшего рядом со мной.

— Внучка Катаева, — сказал он. — Я у нее на радио записывался.

— О Чуковском не говорили? — на всякий случай поинтересовался я.

— Нет, она больше Хармса цитировала.

Что ж, Хармс вполне соответствовал парадоксальности современной жизни. За что, видимо, и был расстрелян большевиками.

Но то уже другая история, не переделкинская.

Увидеть Париж — и умереть

Меня приняли в Союз писателей, и я стал захаживать в новый Дом литераторов в Минске. Мне нравились просторные холлы, секретарские кабинеты, но особенно буфет, в котором коньяк, водка и бутерброды продавались без ресторанной наценки.

В баре я чаще всего выпивал с сотрудником Литфонда Столяровым. Он не был писателем, но хорошо разбирался в литературе.

— Знаешь, какой самый большой недостаток у современных писателей? — однажды спросил он, опрокинув рюмку.

— Нет, — пожал я плечами.

— Пьют, но не закусывают.

Мы с ним закусывали.

— А я на историческую родину собрался, — вздохнул Столяров.

— Куда? — удивился я.

— В Израиль.

— Ты же Столяров, — еще больше удивился я.

— Столяровым я стал недавно, всего лишь сто лет назад. Деда в первую мировую призвали в царскую армию. Он был выкрест. «Фамилия?» — спрашивает писарь. «Хаим Лейба Модаль», — отвечает дед. «Чем занимаешься?» — чешет за ухом писарь. «Столярничаю». «Столяров», — записывает писарь. Тогда с этим было просто.