На дачу к Короткевичу - [10]

И Бензенюк сразу все понял.

Он сделал шаг вперед, заложил руки за спину и выпятил уже обозначившееся брюшко.

— У товарища Кожедуба, — значительно сказал он, — важные государственные дела. Я вместо него.

— Но маршал ведь лет десять назад умер, — запротестовал я.

— Это для тебя умер, — сказал Бензенюк. — А для них он живее всех живых.

Бензенюка поселили в самом большом номере лучшей в Воронеже гостиницы. На торжественные мероприятия он приезжал на персональной машине. В президиуме легко находил табличку с фамилией «Кожедуб» и устраивался напротив нее. Как правило, его место было рядом с губернаторским.

— А как кормили! — закатывал Сергей Михайлович глаза. — Я лишних килограммов пять привез, не меньше. Сувениры с подарками, само собой. Нет, хорошая у тебя фамилия.

Я не стал ему говорить, что в этой фамилии сосредоточена вся мощь не только бывшего государства, но и нынешнего. На военных парадах по случаю Дня Победы, год от года крепчающих, я прислушивался, прозвучит ли эта фамилия в ряду самых прославленных.

Она звучала.

Вот только на Днях славянской письменности мне больше побывать не пришлось.

Не звали.

А мы балкарцы

От газеты меня как-то отправили на празднование столетия Алима Кешокова в Нальчик. В советское время это был известный писатель, фронтовик, председатель Литературного фонда СССР. Сейчас почти никто не знает, что такое Литфонд, а тогда...

Я нашел свой билет члена Литфонда СССР, подписанный Кешоковым, и положил его в карман. «В Нальчике он будет нелишним», — подумал я.

Летел я вместе с Геннадием Ивановым, первым секретарем Союза писателей России.

— Кто такой Кешоков, знаешь? — спросил я.

— Конечно! — обиделся Геннадий Викторович.

— А почему вместо Нальчика мы прилетаем в аэропорт Минеральных Вод?

— Не знаю, — почесал он затылок.

Но там нас ждала машина, которая должна была отвезти в Нальчик, и я успокоился.

В Минеральных Водах нас действительно встретил Мурад, человек из Нальчика. Чем-то он был неуловимо похож на меня. «Борец», — догадался я, увидев сломанное ухо.

— Когда боролся? — спросил я.

— В семидесятых.

— Королева помнишь?

— Конечно! — обрадовался Мурад. — Значит, ты наш?

— Борцов бывших не бывает, — сказал я.

Мурад достал телефон и что-то сказал то ли на кабардинском, то ли на балкарском языке.

О борьбе в последнее время я стал вспоминать значительно чаще, чем прежде. С годами даже писатели становятся сентиментальными.

Мы сели в машину и поехали. В какой-то момент машина свернула с шоссе и поползла в горы.

«Неужели на родину Кешокова?» — подумал я.

— Это другая родина, — сказал Мурад. — Сейчас немного покушаем.

Машина остановилась у непритязательного сельского кафе. Мы вышли.

— Сейчас принесу, — сказала женщина, встречавшая нас у двери.

Она была настоящий работник общепита, по борцовской классификации — тяжеловес.

— Эта остановка входит в программу? — спросил меня Иванов.

— Нет, но ты ни о чем не пожалеешь, — сказал я.

Женщина вернулась с гигантским подносом в руках. На нем дымились только что поджаренные куски бараньей корейки. У нас в семье мы их называем «пистолетики».

— Здесь, наверное, двух баранов зарезали, — покачал головой Иванов.

— Трех, — усмехнулся я.

— Сейчас немножко выпьем, — сказал Мурад. — Все борцы — братья.

Мы выпили и принялись за корейку. Она была превосходна.

— На Кавказе умеют принять гостей, — сказал Геннадий Викторович, обсасывая косточку. — Но при чем здесь борцы? Мы ведь к писателю приехали.

— Это разминка, — объяснил Мурад. — На Кавказе борец — особенный гость.

Мне было приятно это слышать. Уж сорок лет прошло, как я в последний раз выходил на ковер. А он вот не отпускает. Хороша корейка. Да и водочка...

— Слушай, я ни в одной командировке столько не ел и не пил, — шепнул мне на ухо Иванов. — А что будет дальше?

— Поедем в Нальчик, — успокоил его Мурад. — Вечером выступление в театре, завтра — в родном селении Кешокова.

— Ты кем сейчас работаешь? — спросил я его.

— Помощник министра по строительству.

— На ковер выходишь?

— Очень редко.

Мы одновременно вздохнули.

Дальше все было в точности так, как говорил Мурад.

Когда я в театре показал удостоверение, подписанное Кешоковым, мне аплодировали дольше, чем другим выступающим. А их было немало.

На родине Кешокова мы побывали у могилы, где он похоронен, затем посмотрели большой концерт самодеятельности, устроенный в честь юбиляра.

Пели и плясали артисты отчаянно, как и положено настоящим кабардинцам.

На банкете после концерта меня посадили рядом с главой местной администрации.

— Знаете, как называют кабардинских девушек? — спросил он меня.

— Кабардинки, — уверенно сказал я.

— Черкешенками.

— Но ведь на Кавказе есть и черкесы! — удивился я.

— Такова традиция, — твердо сказал глава. — И черкешенки считаются вишенками на торте.

— Пусть будут вишенки, — согласился я.

На концерте некоторые из артисток понравились мне особым изяществом движений. Но здесь, на банкете, их не было.

Все кавказские застолья отличаются щедростью, и кабардинское не было исключением. Я пил и ел с осторожностью: не хотелось улетать из гостеприимного Нальчика с раскалывающейся от боли головой, да и сердчишко поберечь надо, давно уж не юноша на борцовском ковре.