На чужой земле - [41]

Она сидела в шинке, подавала на стол, принимала плату. Ей хотелось одного — покоя. Но покоя не давал шинок напротив.

Толстая Росцакова совсем прибрала Симху к рукам.

Она была старше, опытней, хитрее и прекрасно умела подчинять себе тех, кто слабее нее. И легко прибрала Симху к рукам, надежно оплела его сетью, как неторопливая паучиха.

— Стах! — кричала она каждые пять минут. — Достань еще бочонок пива из погреба!

Симха слушался.

— Стах! Стулья принеси!

— Стах, пойди за свиньями присмотри…

Он не только в шинке прислуживал, свиньи — это тоже была теперь его работа. Он их резал, а Росцакова делала и продавала колбасу к пиву. Симха все время ходил с закатанными рукавами, с ног до головы испачканный липкой кровью, а его свиньи заглушали визгом весь рынок.

И, как нарочно, Росцакова всегда приказывала Симхе заколоть свинью в субботу или еврейский праздник. Именно когда евреи шли в синагогу или читали «Шмойне эсре»[49], хрюканье и визг Симхиных свиней разносились по всему местечку, проникая в окна и двери:

— Х-р-р!

Самые благочестивые прихожане хватались за голову, не в силах продолжать молитву. Те, что попроще, начинали перебрасываться словами прямо во время «Шмойне эсре»:

— Ну вот, опять этот выкрест за свое «святое» дело взялся…

У Дувидла начинался настоящий переполох. Домочадцы стыдились поднять глаза, каждый старался где-нибудь спрятаться, и все метались по комнатам, сталкиваясь и наступая друг другу на ноги.

Она не давала ему ни одной свободной минуты. Нечего в шинке с гостями болтать да на девок глазеть! Когда приходил базарный день, она приказывала ему поставить лоток в мясном ряду прямо перед шинком Дувидла. Приказывала развесить длинные кровяные колбасы, разложить шматы сала, повязать заскорузлый от крови и жира передник, заткнуть за пояс несколько ножей и, стоя в дверях, вопила дурным голосом:

— Стах! Еще корыто кишок неси! Быстро!

А дверь в шинке Дувидла тут же захлопывалась, никто оттуда целый день и носа не казал, и все клиенты шли к ней, к Росцаковой.

Симха попал в западню.

Отца он по-прежнему ненавидел. Все так же хотелось схватить его за острый кадык, бегающий вверх-вниз по тонкой шее, и сжать пальцы, грязные, окровавленные пальцы. А мать он любил. Любил за то, что она тайком носила ему под фартуком еду на чердак, и за то, что никогда его не обижала, и просто так, сам не зная за что. Насколько ненавистны были Симхе отцовская суетливость, злые черные глаза, хилое тело, настолько милы были каждое материнское прикосновение, каждое слово. Не раз на него нападало желание сбросить запачканную кровью куртку, войти в шинок напротив, сесть за стол и заказать бутылку вина, как делают польские хозяева. Вот матери привезли вино, с трудом закатывают в шинок бочки. А Симха сидит у себя в свинарнике, смотрит через щелку. Как же хочется подойти, помочь! Он бы все эти бочки мигом поднял и внутрь забросил. А то, бывает, пьяные разойдутся, начнут бутылки о пол колотить и столы опрокидывать. У Симхи руки так и чешутся. Ух, встать бы сейчас, пойти к матери в шинок да повышвыривать этих пьяниц вон!

А Росцакова все подбивала его на разные пакости.

— Стах! — сказала она, заметив, что напротив опять много посетителей. — Надо им ночью двери вымазать. Понял?

Стах пошел вечером к отцовскому дому, вымазал дегтем дверь и, хмурый, возвратился восвояси.

Утром, когда Гендл вышла из дома, чтобы открыть шинок, ее пальцы намертво прилипли к испачканной дверной ручке.

— Мама! — звала она, заливаясь слезами.

Росцакова стояла на пороге своего шинка напротив, сложив на животе обнаженные руки, и ее одутловатое лицо так тряслось, что, казалось, ее сейчас хватит удар.

— Эй, Стах! — позвала она. — Иди посмотри! Здорово ты их разукрасил!

Симхе ужасно хотелось пнуть ее сапогом в жирное трясущееся брюхо, а потом побежать и отскоблить деготь с двери, но Росцакова взяла его за шиворот и сказала:

— А сегодня ночью крысу поймаешь и им на дверь повесишь. Это им счастье принесет.

И ночью он не один час караулил в углу, когда крыса выйдет из норы попить, а ранним утром повесил ее за хвост на дверной замок материнского шинка.

С утра в местечке поднялась паника. Мальчишки глазели на повешенную крысу, давясь от смеха:

— Видал, чего выкрест учудил?

Женщины вздыхали, проходя мимо:

— Лучше бы выкинула, когда его в животе носила.

Евреи-ремесленники, возвращаясь с молитвы, в недоумении разводили руками.

— И почему он на месте не помер? — обижались они на Всевышнего за такую несправедливость. — Вот это было бы во славу Божию.

Симха тупыми глазами смотрел на толпу, на дохлую крысу, подвешенную за хвост к запертой двери, и кровь стучала у него в висках. Он чувствовал, что должен что-то сделать, что нельзя этого так оставить, что он совершил что-то ужасное. Но когда люди, качая головами, стали на него оборачиваться, он приставил к подбородку растопыренную ладонь, изображая козлиную бороду, как делают гои, когда хотят подразнить евреев, и проблеял:

— Ме-е-е!

Пришел праздник, и Росцакова потащила Симху на мессу. Она объясняла ему, что говорить, показывала, как креститься, подталкивала к алтарю, чтобы он исповедался перед ксендзом. Симха тупыми глазами разглядывал иконы и свечи, и его ноздри щекотал дразнящий и одновременно прохладный запах костела. Здесь пахло отрыжкой из набитых желудков, свечным салом, ладаном и падалью. Хотелось поскорее выйти на свежий воздух, но Росцакова присмотрела, чтобы Симха вкусил Святых Даров, и сунула ему в руки свечу, когда начался отпуст. Дома она заставила Симху надеть белую рубаху, которая совсем не шла к его тяжелым сапогам. Росцакова затолкала его прямо в хор, к долговязым, сутулым парням и рослым девкам, которые, состроив постные, благочестивые рожи, тянули козлиными голосами непонятные слова: