На большой реке - [7]

Словом, занятий хватало. И чего ж еще надо шестидесятилетнему инвалиду с тяжелым увечьем?

Его изувечили еще молодым «чапанники»[1] во время кулацко-эсеровского мятежа в Поволжье.

Плясали на нем. Кидали оземь. Били прикладами.

Он долго хворал. От повреждения позвоночника охромел. Простреленная из дробовика лучевая кость предплечья срослась плохо — врачи сказали: ложный сустав. И теперь еще прибрежные ребятишки любили, когда Степа, уступая по доброте своей их домогательствам, изворачивал простреленную руку, и от этого возникал уродливый, необычный угол посредине предплечья...

Степа состоял в артели лодочников — инвалидов войны, которым всяческую помощь стремился оказать Бороздин. Да и строительству ГЭС этот «подсобный моторизованный флот», как говорилось в шутку, еще очень и очень был полезен.

Солнце начинало западать где-то за синим бором, на увалах левого берега. Было еще жарко, но уж потянуло речной прохладой. Местами Волга лежала гладкими и нестерпимо для глаза, словно электросварка, сверкавшими плесами. А где-то уж взялась мелкими, как из серого коленкора, шатерчиками островерхих волн.

Казалось, что совсем близко придвинулся к песчаному острову исполинский охват косматых сопок правого гористого берега. Как будто и невелики они, а вот привалил к ним белый большой красавец пароход, зычно оглушая окрестности благозвучно-басистыми гудками, и каким же игрушечным кажется он даже против каймы заплесков у подножия этих гор.

Но если смотреть от правого берега на левый, песчаный и плоский, то эта же самая река покажется необъятно широкой. И Волга словно бы вот-вот готова выплеснуться, перелиться через этот плоский берег, как из переполненной чаши...

В отдалении виден большой паром, только что отваливший от левого берега. На нем тесно, людно. И, всматриваясь в него из-под щитка ладони, старый волгарь невольно сопоставляет столь знакомую ему с детства картину с тою, что он видит сейчас. Ни одной телеги, ни одного коня, ни возов с мешками, а только «газики», «Москвичи», «Победы» и целое звено сверкающих, только что присланных на стройку грузовиков. И, однако, когда с берега на паром въехал приземистый, могучий землеворот-бульдозер, приподняв огромное вогнутое зеркало своего ножа, обширнейший грузовой паром осел в воду. «Да, — подумал Степа, — и запах теперь уж на паромах не тот: бензин, бензин, солярка, а то, бывало, навозцем да дегтем попахивало!..»

«А, однако, пора мне и за Максимом Петровичем плыть: они, поди, уж заждались и проголодались!» — проговорил он про себя и, прихрамывая, побрел по песку — покричать Наталье Васильевне, что он едет на тот берег.

Он остановился на изрядном расстоянии от купающихся и стал кричать им и подавать знаки. Однако его долго не могли услышать из-за шума и хохота. Чудила Наташка! Как всегда, ее и девочек Ларионовой никак не могли выгнать из воды. А уж у Наташки коротко остриженные на лето волосишки стояли сосульками, похожими на ежиные иглы, и зуб на зуб не попадал. Но она еще спорила и даже вникала в разговоры старших между собой. О ком-то из знакомых мать сказала Ларионовой, что он счастливчик, в сорочке родился. Наташка навострила уши: «Мама, а я в сорочке родилась?..» И пока Наталья Васильевна соображала ответ, за нее ответила Светлана, сердитая на сестру за то, что приходилось чуть не насильно выволакивать ее из реки: «Ты в плавках родилась». Наташка отмахнулась: «Да ну тебя!.. Мама, а из чего сорочка, в которой родятся?» И снова ответила ей Светлана: «Из чего? Из штапеля, конечно!»

Услыхали голос лодочника. Наталья Васильевна махнула ему рукой: отпускаем, мол. И Степа заковылял обратно к моторке. Сокращая путь, он срезал мысок острова поперек и прошел возле самой гряды леса.

Вдруг оттуда, шагов за сто от него, раздвигая рукою кусты, вышел человек и стал удаляться спиной к Степе в дальний конец острова.

От внезапности Степа оторопел. Остановился было. А затем, обдумав, спокойно пошел к своей лодке. Ну что ж тут удивительного, что из леска вышел человек? Не пустыня ведь!.. И никому невозбранно. А потом мало ли теперь всяких изыскательских партий бродит и по берегам и по островам! И геодезисты, и гидрологи, и мало ли еще каких...

Человек был, видать, из приличных, одет, как демобилизованный: фуражка, гимнастерка, ремень, галифе, заправленные в брезентовые зеленые сапоги. На ремне через плечо планшетка и походная фляжка. С затылка видать — светловолосый. Ростом высок. Ступает спокойно. Даже и насвистывает. Пускай себе идет! Наверное, там где-нибудь, в заливчике, у него ботик спрятан — в нем и переплыл.

И вдруг, как это бывает в таких случаях, мотив, насвистываемый незнакомцем, сперва отложившийся лишь в слухе, осознался. «Постой, постой... — спохватился внутренне Степан Семенович, воспроизводя посвист незнакомца и даже останавливаясь для этого, — Так, так. Именно! Уж ему ли, самарцу, не знать этой беспутной, жалобно-отчаянной песенки, ставшей как бы гимном отборных белогвардейских частей! Слыхать было ее в те годы и в Самаре и во всем Поволжье. Да и в Сибири бегущие от красных буржуи и каппелевцы уносили с собой эту свою песенку. С нею и расстреливали, с нею и погибали. Но ведь вот уж лет тридцать, как вымерли эти самарские белогвардейские страданья про «шарабан мой, американку»... Да и кому сейчас в башку войдет петь или там насвистывать беспутную эту галиматью?»