Днем его заглушают ревы и шумы самосвалов и экскаваторов.
Вот очередной самосвал с серебряным зубром на радиаторе, опорожненный, мчится, рыча и взвывая, обратно на котлован, под ковш экскаватора. За рулем самосвала — Костиков Илья. Их двое, Костиковых, на котловане: Илья и Игнат. Близнецы-великаны, похожие до неразличимости один на другого. «Да вас, поди, и жинки не различают!» — любимая шутка на котловане. Оба прославленные водители «МАЗов». Застрельщики соревнования, они и друг друга вызвали на соревнование. Оно идет с переменным успехом: то один, то другой брат опережает на два-три десятка кубов.
Кажется, что Илья, покуривая, дремлет и что руки его отдыхают, расслабленно покоятся на баранке. А меж тем эти сильные руки с отзывчивостью тончайших электроприборов отвечают на каждый изворот, на каждую выбоину пути.
На запятки ему наступает другой серебряный зубр, ведомый другим «стотысячником» — тихим, застенчивым Грушиным. Едва только вырвется из-под ковша самосвал Костикова, как тотчас же след в след, с поразительной точностью, так, что, наверно, у них и отпечаток «елочки» от покрышек совпадает на песке котлована, останавливается принять груз самосвал Грушина.
Вот Василий Орлов, машинист трехкубового «Уральца» и сам уралец, высовывает голову из кабины экскаватора и, смеясь, кричит:
— Старикам слава!.. Загоняли, черти! Перекурить не даете!
А сам доволен: «В темпе!»
Зато горе тихоходам и тем, кто вдруг выпадет из своего места в этой круговращающейся череде машин.
— Ты что? — крикнет ему экскаваторщик. — К теще чай пить заезжал? Круче надо поворачиваться: ты видишь, уральца моего дрожь колотит!..
И впрямь: его экскаватор в ожидании замешкавшегося самосвала стоит с полным желтой землею ковшом, словно стальной богатырь с поднятым кулаком, и кажется, что его бьет гневная дрожь.
Стремительно, с нарастающим грозным рокотом-воем опускается книзу, выдвигается несущая трехкубовой ковш рукоять экскаватора, состоящая из двух стальных балок, крупнозубчатых по краю. Вот эта стальная ручища всаживает снизу режущий край ковша в желтый откос забоя. Дерновина над бровкою котлована — крыша откоса — вдруг вспучивается, рушится, осыпается.
Ковш как бы проламывается снизу вверх, сквозь земляную толщу, с бугром сырого грунта́. И вот уже он плавным поворотом стрелы вознесен как раз над серединою кузова очередного «МАЗа», который как бы застыл в ожидании.
Отпахивается, отпадает книзу днище ковша — разверзлась страшная пасть, и вот ринулся оттуда в кузов самосвала тяжелый, комковой сыпень земли.
«МАЗ» вздрагивает и оседает. Лицо водителя, высунувшееся из кабинки, стремительно исчезает. Взревев, серебряный зубр выносится в гору, прочь из котлована.
На его место становится другой.
А ковш экскаватора уже снова врезался в забой. Опять поднял тяжкую свою ношу. И вот уже снова обрушивает ее в кузов очередной машины.
Самосвал отъезжает. С восхищением Доценко говорит:
— Это Орлов в забое! Одна ложечка — и до́сыть. Эх, когда бы так в нашей орсовской столовой расторопно обслуживали!..
За Волгой, над синим бором увала, закатывается багровое солнце...
Почти безлюден котлован. Здесь царство двигателей, моторов, электричества.
Человек здесь — только управитель, только водитель могучих и многообразных механизмов. Его самого не видно.
Он как мозг в стальном черепе.
Ученого поражала и радовала та дерзостная, деловая простота, с которой эти вот юноши и девушки говорили ему о ста пятидесяти миллионах кубов грунта, что будут вынуты и перемещены; о шести миллионах кубов железобетона, что будут уложены в тело плотины» и здания будущей ГЭС; о сотнях тысяч квадратных метров жилплощади; о будущем Волжском море; о том, что они перебросят на новое место города и села, — они именно так и сказали: «перебросим».
Наконец, запросто, будто о какой-нибудь батарейке лежащего у них в кармане фонарика, рассуждали они и о миллиардах киловатт-часов той электроэнергии, которую ежегодно будут посылать отсюда в промышленность, в транспорт, в земледелие.
По вопросам энергетики, конечно, больше всех знала Нина, электрик экскаваторного парка, и остальные не только уступали ей право решающего суждения в этой области, но и побуждали ее объяснять и рассказывать.
Некоторое время шли молча. Каждый думал о своем. Вдруг Тайминская приостановилась, свела брови и нежданно голосом бесповоротной решимости произнесла:
— И имей в виду: мы тебя не переизберем! Я первая тебе отвод дам. Вот погоди: услышишь на конференции.
Конечно, это относилось к Аркадию.
Он вспыхнул. Однако и на этот раз ему не изменило его пристрастие к балагурству. Очевидно, то было у него защитной реакцией во всех случаях жизни.
— Да что ты, Нинуся? — тонким, дурашливым голосом отвечал он, изображая испуг. — Да за что ж это?
— За многое. Да хотя бы вот и за это! — и Тайминская показала на завесу пыли, которая к середине дня уже огромным, вровень с горою облаком закрыла весь котлован.
—Вот те на! — воскликнул он. — Ниночка, ты меня принимаешь за кого-то другого. Жилстроительство! При чем же тут котлован?
— Ты секретарь комсомола.
