На берегу великой реки - [2]

– Спаси Христос, батюшка-барин, – глядя больными, усталыми глазами, плачущим голосом отозвался крестьянин. – Да мне зелья этого поганого и на дух не нужно. Вот и Ераст Силыч подтвердить могут.

Отец вопросительно глянул на старосту:

– Как?

Ераст презрительно хмыкнул в черную бороду:

– Все они – одного поля ягода. Только и твердят: в кабак далеко, да ходить легко, а в церкву – близко, да ходить склизко!..

Откинувшись на спинку стула, отец раскатисто захохотал:

– Это ты, братец мой, в самую точку. В кабак далеко, да ходить легко! Ловко! Ха-ха-ха!

Подогретый господской похвалой, староста самодовольно крякнул и продолжал:

– Где кабачок, там и мужичок! Это любому-всякому известно! Им бы о боге подумать да на барина часок лишний потрудиться, а они – за косушку! Знаю я их!..

В толпе загудели. А сухощавый мужик, упав на колени, громко всхлипывал:

– Отец родной, милостивец наш! До вина ли мне! Детишек куча. С голоду пухнут. А Карюха куда как была стара. Все зубы выпали. Хоть кого спроси… Окажи божескую милость, дай лошаденку немудрящую какую. Пожалей детишек малых. Ради пресвятой богородицы… – И крестьянин ткнулся губами в кончик блестящего барского сапога.

– Ну, ладно, ладно, – брезгливо подтянул ноги отец. – Так и быть, дам лошадь. А за то, что не сберег прежнюю, отправляйся на конюшню… Фомка, эй, Фомка!

Из толпы высунулось подслеповатое лицо пожилого мужика:

– Что прикажешь, батюшка-барин?

– Посеки его, Фомка, малость, – показал отец пальцем на сухощавого крестьянина. А затем неожиданно добавил: – Потом и он тебя немного похлещет. Ко взаимному, так сказать, удовольствию. Хи-хи-хи!

До чего же противно Коле это хихиканье! В такие минуты он страшно не любит отца. Он кажется ему чужим, неприятным человеком.

– Батюшка-барин! – услышав, что и ему придется лечь под розги, взвыл подслеповатый мужик – Меня-то за что? Я-то чем провинился?

– Выходит, ты в своем доме не хозяин. Холсты, холсты где? Двадцать аршин.

– Не посылай на конюшню, барин, – умолял крестьянин, – завтра будут холсты. Глаза у бабы ослабли. Видит плохо. Задержалась чуток. А завтра холсты принесу. В собственные ручки Аграфене-ключнице сдам. Видит бог…

– То завтра, то сегодня, – сердился отец. – Марш на конюшню, и никаких разговоров!..

Тут взор его упал на выглядывавшее из-за плеча подслеповатого мужика испуганное лицо Василисы.

– А ты здесь зачем?! Тебя кто звал?! – закричал он.

Василиса, задрожав от страха, едва слышно пролепетала:

– Степаху, сынка моего, звали, а он отлучимшись. Вот я заместо него.

– Этого еще не хватало! Ишь, до чего глупая баба додумалась… Ераст, где Степка? Докладывай!..

– Виноват, не проследил! – заегозил староста. – Дурит парень. В Аббакумцево повадился.

– В Аббакумцево? К девкам, что ли? Ох, уж задам я ему!

Староста хотел что-то ответить, но, поперхнувшись, промолчал.

Рывком откинув шинель на спинку стула, отец погрозил Василисе кулаком:

– Одно остается – продать всю вашу семейку беспутную. Никакой, то есть, пользы от вас. Морока одна… Пошла прочь! А Степку ко мне немедля. Слышишь?

Схватившись за голову, Василиса исчезла за воротами.

Глубокая тревога охватила Колю. Неужто и в самом деле продаст отец семью этой несчастной женщины? И Савоську, и его старшего брата Степана, и меньших братишек и сестренок? Бедный Савоська! Он и не подозревает, что его ждет. Всем сердцем волнуясь за судьбу своего закадычного дружка, Коля шмыгнул носом. Потом еще и еще. Отец невольно обернулся.

– Что, скучаешь, брат? – нахмурившись, спросил он. – Неинтересно? Тебе бы только баклуши бить. Скажи, не так?

Баклуши? Коля никакого понятия о них не имеет чудное слово. Откуда его отец выкопал?

– Вижу, надоело тебе, ступай-ка гулять, – сказал вдруг отец!

Уже чего-чего, а этого Коля никак не ожидал. Думал, долго еще придется около отца стоять – мужиков у крыльца много, наверно, с каждым строгий разговор будет.

– Можно и за ворота, папочка? – расхрабрился он.

– За ворота? – Отец сморщил лоб. – Ладно. Разрешаю. На все четыре стороны!

Боясь, как бы отец не передумал, Коля быстро выскочил на улицу. Он и радовался и горевал. Как хорошо, что удалось избавиться от этих невеселых дел, от грозных окриков отца! Но его волновала Савоськина судьба. Чем-то все закончится?

По узенькой стежке, протянувшейся вдоль забора барского дома, он бросился к своему приятелю. Миновал избу старосты, новенькую, с желтыми, как воск, бревнами, добротно проконопаченными сухим белым мхом. В окнах Ераста – самые настоящие стекла. Ни у кого в деревне их нет.

Эх, такую бы избу да Савоське! А то у них – избушка на курьих ножках. Сбоку подпорки, как костыли у хромого. Солома на крыше обветшалая, прелая, проросшая. Одно-единственное окошко тусклым пузырем затянуто.

В темных сенях, пропахших навозом, он чуть не столкнулся лбом с Савоськой.

– Ты ко мне, что ли? – неприветливо спросил тот.

– Вестимо! Потолковать надо.

– Ой, некогда! – с досадой махнул рукой Савоська. – За братаном побегу! В Аббакумцево! Матка посылает!

– И я с тобой!

– Ежели хочешь – бежим!

И мальчуганы во всю прыть кинулись к околице на ходу перепрыгивая грязные лужи.

Аббакумцево видно издалека. Оно стоит на высокой, спускающейся в сторону Волги горе. На самой ее вершине белеет старая церковь с остроконечной колокольней.