На берегу неба - [44]

Она кивнула. Может быть, поняла.

«Хорошая девочка, – подумал Шварц. – Надо же, на Камчатку приехала! Юлька младше ее года на три, а уже нелюбопытна, самодовольна, беспощадна. Отличница, черт побери! Гордость школы!» – Шварцу случалось думать о дочери с раздражением. Он знал, что дочь стесняется его, приучившись, благодаря матери, считать отца недотепой.

– Лена, – спросил Шварц журналистку. – А что же Мальцев тебя послал? Поопытнее не было?

– А я сама попросилась, – не смутилась она. – Интересно.

– Интересно? – удивился Шварц. – Что интересно?

– Все: земля, рыба, какие-то битвы вокруг… Вы… Мальцев сказал, что вы – Безумный Макс.

– Кто?

– Есть такой персонаж в одном фильме: короче, один полицейский, которому все по барабану, он делает как надо – и все.

– Я не Безумный Макс…

– Откуда вы знаете?

Он посмотрел на нее: на прядку пепельно-серых волос, заправленную за ушко, на доверчиво открытую линию шеи, на маленькие руки, на каждой из которых было по плетеному серебряному колечку, – и понял вдруг, что эта девочка совсем не похожа на тех, что живут вокруг, подумал, что правильность линий ее лица и рук не может быть делом случая: такая красота может родиться только в больших городах, где осколки старинных родов могут отыскать друг друга и соединиться, чтобы произвести на свет новое изящество. И тогда он понял, что и глаза ее, вопросительно глядящие на него, прекрасны, и губы ее прекрасны, что вся она прекрасна, и что если он сейчас же не избавится от этого наваждения, то ее красота сломит его и родит нежность в его сердце…

– Андрей! – вдруг громко крикнул с улицы Сашка, и этот спасительный зов вырвал Шварца из наваждения. – Андрей, тут Николай еще пивка принес, не хошь освежиться?!

Шварц вскочил.

– Лена, знаете что…

По совести, он не знал, что ей сказать. Он вдруг почувствовал, что мог бы болтать с ней бесконечно и отвечать на все ее вопросы… Это не пугало, но как-то странно волновало его…

– Давайте лучше завтра договорим… Надо бы унять этих молодцов, а то разошлись что-то, – он улыбнулся, пытаясь сообразить, прошло ли так внезапно накатившее на него чувство или было только предупреждением ему. – Это бывает с ними… Мужики ведь…

III

Лена не могла, конечно, не заметить впечатления, которое произвела на этого странного человека, о котором за пару дней ей столько разного уже довелось услышать. Полночи перед отъездом она ворочалась, все думая, что это будет, хотя надо было спать, но потом вдруг рассудила: будь что будет – но уж во всяком случае теперь Юрочкина власть над нею кончилась, а значит, вся эта затея с практикой на Камчатке имела хотя бы этот, главный, освобождающий смысл, ибо она знала, что готова отдаться даже Сашке Романову, только бы посадить пятно на всю эту подлую беловоротничковую Юрочкину философию и навеки избавиться от него.

Про Шварца она впервые услышала в редакции, когда Мальцев, расстегнув рубаху, показал ей две темные ямочки на плече, похожие на следы от ветряной оспы.

– Видала? Со Шварцем поосторожней. С ним оглянуться не успеешь, как влипнешь в какую-нибудь историю…

Она кивала, ничего толком не понимая. След от браконьерской дроби был для нее такой же экзотикой, как снежные конусы двух вулканов над городом и крабовое мясо в магазинах, но ей хотелось одного – прочь! Подальше от города, подальше от памятника Лаперузу, подальше от братской могилы времен Крымской войны, а главное – подальше от редакции, где молодые камчатские журналисты с утра тащили ее в бар, а потом предлагали ехать в Паратунку купаться в термальных источниках, а когда она не соглашалась, потому что клеили ее слишком грубо, они просто начинали грузить по полной программе. Но в результате в голове так ничего и не осталось, кроме какого-то крошева из орланов, каланов, медведей, гейзеров, вертолетов, рыбки под названием принцесса-лосось и потрясающих фотографий, в каждую из которых хотелось войти и не возвращаться. Остались еще названия: Опала, Унана, Эссо, Тигиль, Авача, Кроноки, Кихпиныч… Но что обозначали они – реки, горы или поселки, скрытые за реками и за горами, Лена не помнила. Все, что она видела своими глазами из самолета, – это засасывающую бездну из ледяных хребтов и голубых долин меж ними, куда ей так хотелось проникнуть.

С первых слов о Шварце она поняла одно: с этим человеком возможен будет прорыв туда, в настоящее, ради чего, собственно, и затевалась вся эта игра под названием практика-на-Камчатке – в пику, кстати, Юрочкиной практике-в-Праге – игра, в которой тоже надо было зарабатывать очки, чтоб не остаться банкротом, в активе которого не будет ничего, кроме воспоминания о скрежете и вони рыбного порта, куда Мальцев сводил ее посмотреть на ржавые рыболовецкие траулеры и отслужившие свой век буксиры, вытащенные на берег. Ну или другого воспоминания – о пикнике в лесу под Авачинским вулканом, когда какой-то коряк, необычайно толстый и пластичный человек из ансамбля народного танца, ловил в речке гольца, все пили пиво, закусывая сырой, чуть присоленной рыбой, а когда полезли купаться, Мальцев, поглядев на нее, сказал: «Блин, ну и ноги!», а жена Мальцева, сидя на берегу, только смеялась, зная донжуанские слабости мужа.