На берегах Гудзона - [17]

Внезапно он отпрянул назад и впился глазами в мягкую темноту летней ночи: по большой поляне, на одном конце которой возвышался небольшой павильон в виде греческого храма, расхаживали группами и в одиночку какие-то фантастически одетые белые фигуры. Они напоминали братьев какого-то монашеского ордена, носили капюшоны, оставлявшие открытыми только глаза, и длинные, до пят, скрывавшие всю фигуру плащи. Один за другим, числом до тридцати, они скрылись в храме.

В то время как Гарвей восстанавливал в памяти свой сон, им внезапно овладела странная мысль, что все это вовсе не было сном… Что он действительно вставал ночью — на это указывали открытые ставни.

Однако, он мог открыть их и во сне. Но это казалось ему неправдоподобным, ибо ставни открывались туго, и нужен был сильный толчок, чтобы раскрыть их, а такое усилие несомненно разбудило бы его.

Но если это был не сон, то кто же эти странные фигуры, и что понадобилось им в этот ночной час здесь, в парке?

Нет, предположение, что он действительно кого-то видел, пустое ребячество. Просто нервы у него пошаливают, и это было не что иное, как галлюцинация. Таково единственно возможное объяснение.

Правда, он ночью вставал, открыл ставню, но это произошло в полусонном состоянии, и как только он это сделал, вновь начало сказываться действие порошка; в сонном состоянии он смотрел в освещенный луной сад, в сонном же состоянии увидел эти таинственные белые фигуры, и так как явь и сон разделены лишь секундами пробуждения, сегодня утром он не мог провести границу между ними. Это часто случается при употреблении снотворного, в особенности, когда оно принимается при сильном нервном переутомлении.

Несмотря на то, что Гарвей Уорд убедил себя в нереальности виденного им ночью, он после завтрака побрел по направлению к греческому храму.

Все здание было обвито длинными гирляндами роз, которые спускались по косяку дверей, достигая мраморных ступеней лестницы.

Гарвей остановился на верхней ступени, любуясь ярко-красными, сильно пахнувшими розами.

Вдруг лицо его вытянулось. Он наклонился к одной ветке, — на шине висел клок белой материи: кто-то, одетый в белое, при входе в храм зацепился своей одеждой за ветку роз.

СРЕДИ МЕРТВЫХ

Том Барнэби был богобоязнен, и у него была только одна большая слабость: он любил вылить. А доктор Брэсфорд — ярый противник алкоголя и принимал на службу исключительно непьющих.

Бедному Барнэби приходилось первое время в санатории очень туго: он нигде не мог найти укромный уголок, где бы ему никто не мешал предаваться его страсти.

Но однажды ему пришла в голову блестящая мысль: где может добропорядочный человек жить без помехи, в каком месте можно чувствовать себя спокойно от всякого постороннего, непрошеного глаза? Он ударил себя по лбу. Как глуп он был до сих пор! Ведь стоит же, в конце концов, в парке небольшое здание, ключи от которого хранятся у него одного — покойницкая!

Кто из других, не столь богобоязненных, как он, и не обладающих поэтому такой чистой совестью, решится заглянуть в ночную пору в эту жуткую часть парка, — туда, где начинается царство мертвых!

С этих пор Барнэби просиживал ночи в покойницкой и пил, — безразлично, находились там покойники или нет. Том Барнэби не боялся покойников, он поднимал свой стакан и пил за их здоровье.

Однако, со временем, его безмолвные собутыльники наскучили ему, и он решил залучить к себе в компанию кого-нибудь, от кого он мог бы время от времени услышать живое слово. Поэтому он сильно обрадовался, когда увидел, что какая-то непреодолимая сила все чаще и чаще тянет Самуила Каценштейна к покойницкой.

Встречая старого разносчика возле парка, Барнэби приглашал его на вечер, и когда тот приходил, пропускал его через боковую калитку и увлекал в свое странное убежище.

Сегодня они тоже сидели там вдвоем. Черные грозовые тучи заволокли небо, и в помещении царил глубокий мрак. У стены лежали три покойника, покрытые белыми простынями.

— Сегодня ты можешь чувствовать себя среди своих, — лепетал пьяный Барнэби, держа бутылку в руках.

— Почему?

— Ты находишься в обществе своих единоверцев, — пояснил он, — все трое — евреи.

Самуила Каценштейна передернуло; он вновь переживал ту ужасную ночь, которую провел здесь однажды. Ему показалось, что на черной стене огненными буквами светятся два имени: «Мозес Зильберблят» и «Рахиль Кон».

— Много евреев умирает, — продолжал Том Барнэби с жутким злорадством. — И этих идолопоклонников-ирландцев тоже. Господь наказывает их за грехи. Евреев он умерщвляет за то, что они распяли нашего спасителя Иисуса Христа; ирландцев же за то, что они чтят папу и вавилонскую блудницу. А истинных христиан он спасает от гибели, вырывая их руками нашего доктора из цепких лап смерти, во славу господа и нашей свободной Америки.

— Я тоже еврей, — произнес Самуил Каценштейн.

— Поэтому господь тебя наказал и отобрал у тебя дочь. Но я ничего не имею против тебя, — ты разумный человек и не боишься мертвецов. Они хорошие собутыльники, эти мертвецы, они не возмущаются из-за какой-нибудь пары — другой жалких стаканов водки. Я вовсе не хочу этим сказать, что осуждаю моего хозяина. Он тоже прав, — алкоголь губит народ; но когда такой честный и богобоязненный человек, как Том Барнэби, пропустит иной раз стаканчик, это совсем другое дело.