На белом свете. Уран - [95]

— А из молодиц никого на портрете не будет? — выспрашивала Олена.

— Мотрю Славчукову нарисуют…

— Чем же это она так угодила?

— За труды удостоили. А Савка, ей-богу, сам напросился.

— А почему ж вас не удостоили? — зацепила Дыньку за живое Олена.

— Баба моя на портрете будет. О! За буряки. Сказать правду, Текля моя к работе рьяна, но и я ж тоже… Словом, им виднее… Я не святой, чтобы меня малевали… Но ты, Олена, скажи Макару, что я не меньше сделал для артели, чем Савка Чемерис… Это люди знают!

Чем бы ни занимался Макар Подогретый, а находил время зайти к Ивану Ивановичу Лисняку и посмотреть, как продвигалась работа. Портрет Нечипора Снопа уже был готов. Писал его Лисняк с фотографии, ибо позировать Нечипор отказался.

— Нет времени сидеть мне здесь, жатва…

Зато Текля Дынька приходила исправно и позировала добросовестно: час могла сидеть, не шевельнувшись. Когда портрет был написан и Дынька вставил его в рамку, Текля заплакала.

— Ты чего? — спросил жену Дынька.

— Горько, что не рисовали меня, когда молодой была…

Савка Чемерис пришел к Лисняку, как на праздник: подстриженный, побритый, в новых брюках и в синей сатиновой рубахе. Сопровождали его Михей Кожухарь и Дынька.

Пощупав полотно, краски, Савка написал Ивану свое первое требование: «Нарисуй меня на коне».

Лисняк рассмеялся и замахал руками. Савка настаивал на своем:

— Я в колхозе с первого дня и всегда лично при лошадях. Так пусть Иван нарисует меня на коне… Сейчас схожу и приведу Горлицу…

— Так то ж кобыла, — заметил Михей.

— Если Иван захочет, то сделает из нее жеребца. Разве ему трудно? А без коня я кто? Подумают, что какой-нибудь столяр…

— На коне и дурак поедет, — оскорбленно ответил Дынька, — а ты попробуй сделай хоть раму…

— Да это я не о тебе, — оправдывался Чемерис, смекнув, что Дынька в самом деле может отказаться делать раму для его портрета.

Иван Лисняк пояснил, что под портретом будет подпись: «Конюх Чемерис», — и это несколько успокоило Савку. Но перед тем, как сесть в соответствующую позу на лавке, он написал новое требование: «Нарисуй меня в таком пиджаке, в каком я ходил на пасху и на Первое мая в сорок первом году».

Лисняк никак не мог вспомнить, какой был пиджак у Савки, и Чемерис начал рассказывать Кожухарю и Дыньке да писать Ивану:

— Такой был синеватый, даже будто зеленый, а по нему полоска шла… В Косополье купил перед самой войной… Добрый пиджак был, сейчас таких нет. Не шьют…

— Пусть тебя Иван в генеральском мундире нарисует, — посоветовал Кожухарь.

— Зачем это я в генеральский наряжусь, если был только полковником?

— Вот брешет, вот брешет, — мотал головой Дынька, будто отбивался от мух.

— Да все об этом знают! — вошел в роль Савка. — Спроси Михея…

— Ему присвоили полковника после того, как Савка два самолета сбил, — подтвердил Михей.

— Когда, как? Ты сбил? — Дынька показал пальцем на Чемериса.

— Лично сбил, — ответил Савка. — А дело было так…

Иван Лисняк не слышал, о чем говорил Савка, но догадывался, что он рассказывал какую-то новую невероятную историю. Иван смотрел на высокий лоб, на умные, хитроватые глаза Чемериса и думал, что, наверное, мог бы выйти из него и генерал и изобретатель или артист, если б не безмерная любовь к земле, которая с детства и на всю жизнь приковала его к этим сосенским полям… И Лисняк рисовал Савку Чемериса не просто конюхом, а мыслителем, который знал тайны земледелия…

Через неделю Лисняк закончил портрет Стешки. Все восхищенно хвалили Ивана, а Стешка, посмотрев на красивую гордую девушку, сказала:

— Это не я.

А сама хорошо знала, что это она…

Портреты вывесили на щитах при въезде в село. Издали казалось, что они вырастали из земли.

Каждое утро по пути в бригады заворачивал сюда и Дмитро Кутень. Хитро щурился Савка Чемерис, будто угадывал мысли агронома. Гордо смотрела на Кутня нарисованная Стешка: ей было безразлично. А живой?

Живая тоже не обращала на него никакого внимания. Один раз удалось ему подстеречь ее, когда она ехала домой. Стешка остановила коня:

— Чего тебе?

— Выслушай меня, Стешка.

— Я знаю, что ты скажешь… Но я не поверю ни одному твоему слову.

— Я люблю тебя.

— Нет никакой любви. Есть только страдания… И ты не ходи за мной.

— Стешка, есть любовь, есть, — прошептал Дмитро. — Какой ты хочешь любви? Я все для тебя сделаю.

— Мне ничего не надо.

Стешка дернула за повод, и Гнедко послушно обошел Кутня.

— Я знаю, кого ты любишь, но разве ты нужна ему? — крикнул вдогонку Дмитро. — Вернись!

В ответ только удаляющийся топот копыт…

Теперь Стешка ночевала в летнем лагере. Доярки, закончив работу, ехали домой, а она оставалась одна. Даже подпасков отпускала. Они загоняли скот в ограду, выпрашивали у Стешки денег на кино, и, позабыв об усталости, мчались полевыми тропинками в село.

Надвигалась ночь, но не утихал шум на полях. Ползали по пшеничному полю комбайны, сновали груженные зерном автомашины, надрывно гудели, кромсая землю тяжелыми плугами, тракторы. Этот шум напоминал Стешке, что она не одинока в этом ночном поле. Она раскладывала костер и просиживала возле него часами, наблюдая, как взлетают в небо снопы искр. В душе Стешка надеялась, что, может, на этот огонек придет он. Но таяли короткие июльские ночи, а он не приходил… Стешке были видны отсюда далекие отблески фар — там пахал Платон. Разве не видит он этого костра или не знает, кто его зажег?