На белом свете. Уран - [94]

От такой встречи, от Платоновой улыбки у Наталки пропала злость. Она рассказала, как пришли Олег со Светланой и увели ее, как Дынька угощал их конфетами и лимонадом.

— Он шутит с огнем! Я вызову Дыньку на дуэль или Васько подстрелит его из рогатки, — пообещал Платон. — Как галушки?

— В жизни таких не ела. Вы, мальчики, молодцы!

После ужина Платон собрался на работу. Наталка проводила его через огороды в леваду. Вокруг не было ни души, только в сумерках маячили копны сена, будто купола сказочных соборов.

— Ты устала сегодня, Наташа?

— Нет… Я обрадовалась, когда пришел Олег и забрал меня…

— Я тебя никому не отдам, никому! — Платон говорил так, будто и в самом деле им угрожала разлука.

— Любишь? Расскажи, как ты меня любишь?

— Я не умею говорить о любви, Наташа, но иногда думаю, что не мог бы жить без тебя.

— Иногда?

— Да. Тогда, когда я вижу твои грустные глаза… Я все понимаю, Наташа. Я знаю, как тебе тяжело сидеть одной. Ты проклинаешь Сосенку?

— Не говори так, Платон. Я же сама приехала…

— Как мне хорошо с тобой…

Наталка положила голову ему на плечо, и ей легко шагалось по скошенной траве. Платон был рядом, ее Платон. Почему же они должны думать о какой-то Стешке? Пусть она хоть на весь свет кричит о своей любви, пусть хвастается своей красотой. Что им с Платоном до этого? Что?

— Платон, поцелуй меня.

Она почувствовала на губах горький привкус полыни и упала на душистый росный покос…

29

Ни у кого во всей Сосенке не было такого высокого и красивого забора, как у Макара Подогретого. Даже длинный как жердь Михей Кожухарь не мог заглянуть через него. Двухметровые доски были подогнаны плотно, а над ними протянулся навесик из оцинкованной жести — чтоб не замокало. Люди, идя по улице, могли видеть только крышу и трубу хаты Макара. Забор отгораживал владения Подогретого не только от улицы, но и с двух сторон от соседей. С того времени, как Никодим Дынька возвел его, на подворье не проникла ни одна чужая свинья. Да что там свиньи, если даже куры, гуси и индюшки, имея крылья, и те не решались преодолеть такую высоту.

Славный забор у Макара Подогретого. Выйдет Олена утром на подворье, не мозолят ей глаза соседние усадьбы, и к ней никто не заглянет. Вынесешь из хаты просушить на солнце вещи — и чужие глаза не видят твои подушки, ковры, одежду.

И вот однажды утром Олена услышала, как кто-то немилосердно колотил по забору. Она выбежала из хаты и чуть не сомлела: Никодим Дынька отбивал топором доски.

— Вы что, Никодим, сдурели?! Макар, иди-ка сюда! — завопила она на все подворье.

— Да это ж меня Макар попросил, — сказал Дынька и — бабах обухом по доске.

А Макар, вместо того чтобы прогнать Дыньку, поздоровался с ним за руку и начал ему помогать.

— Не дам! — истерично закричала Олена и, вспоминая всех чертей, стала отталкивать от забора Макара и Дыньку.

Дынька плюнул, закурил цигарку и сел, а Макар не без усилий затащил свою спутницу жизни в хату и обратился с категорическим вопросом:

— У тебя, Олена, есть голова на плечах?

— А у тебя? — в свою очередь спросила Олена.

— Выслушай меня. Начали мы строить в степи полевой стан — чтоб людям было где отдохнуть и пообедать в жару…

— Так построили уже один!

— То в первой бригаде, а это в третьей… И хоть плачь, не хватает досок на крышу…

— Лучше б ты гроб мне из них сделал! — заголосила Олена. — Был муж как муж, пока не связался с Гайвороном! Он всеми вами верховодит…

Для подкрепления своих атак Олена разбудила дочь. Но Светлана, выслушав мать, сказала:

— Правильно, отец, делаешь, а то от всего света отгородились.

В полдень пришла машина, и Макар, погрузив доски, уехал в поле. Олена изредка посматривала в окно: боже мой, стояла хата без забора, как прыщ на голом месте. А Дынька, чтоб ему покрутило руки, навешивал совсем низенький штакетник… Не удержалась Олена, выбежала на подворье:

— Повыше делай, повыше! Да гуще!

— Каждый забор имеет свою пропорцию, Олена, и ты меня не учи. Зачем тебе прятаться от людского глаза? Живете честно, хлеб едите заработанный, так, значит, и жить надо на виду, — рассуждал Дынька. — А такой штакетник подвяжет хату, как поясочком.

Дынька закончил работу, и Олена не на радостях, а для порядка пригласила в хату:

— Заходите, дядько Никодим, да чарку выпейте.

Дынька отказался:

— Еще имею одну работу тонкую. Просил Макар, чтоб непременно закончить до воскресенья рамы для портретов.

— Для каких портретов? — поинтересовалась Олена.

— Это, значит, твой Макар с моим Олегом придумали: чтобы Иван Лисняк нарисовал лучших людей нашего села… Портреты большие. А я смастерю дубовые рамки, и вывесим их, чтобы все видели и чтоб было на них равнение, — пояснил Дынька.

— Ты смотри… Кого ж он рисует?

— Известно кого: Нечипора Снопа, Михея Кожухаря, — загибал Дынька пальцы, — Максима Мазурового, Стешку Чугаеву… И еще Савку Чемериса нарисует… Без Гриця вода не освятится: Савка везде пролезет…

— Разве рисуют того, кто хочет? — поправила на голове платок Олена.

— Где там! — махнул рукой Дынька. — Правление заседало, обсуждало каждый портрет… Жаль мне, что не нарисуют Гайворона. Сам не захотел. Говорит: «Я еще ничего не сделал и, кроме выговора, никаких отличий не имею». А Коляда встал и тоже: «Есть такое мнение, чтобы согласиться».