На белом свете. Уран - [28]

Подъехав к скирде, Поликарп прицепил коням мешок с кормом, а сам взялся за вилы. Взобравшись на скирду, быстро накидывал он солому — большими охапками, даже древко гнулось. Жарко. По лицу уже стекают капли пота, и Поликарп, сняв свой ватный пиджак, бросает его со скирды.

Вот уже на санях высится целая копна. Поликарп прижимает ее гнетом и завязывает на его концах крепкие узлы — чтоб не раструсить солому. Затем встряхивает от половы пиджак и опять — полем, полем на ферму…

Разгрузив сани, Поликарп отвел коней на конюшню.

— Закурить лично не найдется? — обратился к нему конюх Савва Чемерис.

— Сколько хотите этого добра. — Поликарп достал пачку дешевеньких сигарет и стал угощать конюхов. Этому Савке он бы последнюю рубашку свою отдал: ведь его хата второй загорелась… — Берите, берите…

Еще чуть полегчало на душе у Поликарпа. А сейчас придет домой… Бери, дочка, носи и батьку вспоминай. Бросится Стеша ему на шею… А часики: цок, цок, цок… Где же это они?

Поликарп искал по всем карманам… Нету. Неужели потерял? Были в этом кармане. Нету. Холодный пот выступил на лбу Поликарпа. Ясно, возле скирды потерял, когда пиджак бросил. Через огороды побежал в поле. Хотя б не стемнело совсем, хотя б найти.

Добежал. Вот здесь лежал пиджак. Встал на корточки и начал перебирать в руках каждую соломинку. Нет. Но он должен найти! Это ж для Стеши, чтобы она обрадовалась… Замуж выйдет, из отцовской хаты уйдет, а посмотрит на часики и вспомнит… Может, и за Юхима замуж выйдет. Славный хлопец… В Нечипора удался…

Руки в крови, тысячи колючек от старых бодяков впились острыми жалами, но Поликарп не чувствовал боли. Он даже не замечал, что на дворе уже ночь. Вокруг него кучи разворошенной соломы, пальцы задеревенели, не сгибаются… Нету… Нету часиков, нету Стешиной радости…

Возвращался с поля. Не хотели ноги нести Поликарпа… Лучше б потерял все, что у него есть, только бы не часики. Что же она теперь ему скажет?

Будто чужой подходил к своей хате. Окна светятся. Заглянул в окно.

Стеша сидела на лежанке, а на стульчике возле нее — Юхим. На лавке красовался баян. Юхим курил. Стеша грустная.

«Пусть посидят, — решил Поликарп. — Пойду на ферму. Может быть, там еще конюхи не порасходились». Угостит он их сигаретами, а потом придет домой, поздравит дочь да и о беде своей расскажет. «Не хотел я, дочка», — скажет Поликарп. «Да ничего, тату, еще купим», — ответит Стеша…

10

Вчера Платон попрощался с городом. А сейчас он стоит на выезде из Косополья. Не дождавшись машины, Платон перевязал чемодан поясом, взял его на плечо и пошел в морозную марь полей в направлении Сосенки…

Возле криничек его догнали сани. С них соскочил высокий седой мужчина с чисто выбритым лицом; он радостно похлопал Платона по спине, раздвинул на санях бидоны и умостил чемодан. Потом подложил сена на передок, опять похлопал парня по спине и жестом показал, чтобы он садился. Это был Иван Лисняк. Мать рассказывала Платону, что до войны не было лучшего певца в селе, чем Лисняк. Михей Кожухарь не годился ему даже в подметки. С фронта Иван Лисняк возвратился глухонемым. Его тяжело ранило на Сандомирском плацдарме. Шесть операций сделали Ивану и спасли от смерти, но ни слышать, ни говорить он не мог.

Жена Ивана Лисняка, стыдливая красавица Катря, с большой выдержкой пережила первую встречу с мужем. Она целовала его, говорила ему самые нежные слова, а он их не слышал… У них не было детей, и всю свою любовь Катря перенесла на своего Ивана. Она научилась понимать его, провожала на работу, ходила с ним в гости и пела его любимые песни… Наверное, эта любовь и спасла Ивана — не запил с горя, не опустился. Лисняк еще на фронте вступил в партию, и, когда в райкоме его спросили, где он будет работать и чем ему помочь, он написал: «Я умею делать все, и пока могу ходить — помощи не надо».

И Лисняк работал. Он пахал и сеял, мастерил телеги и мог посоревноваться с таким кузнецом, как Мирон Мазур. И еще Иван любил рисовать. Его картины висели в школе и во многих сельских хатах. Он никогда за них не брал денег. Иван рисовал берега Русавки, поля, табуны коней и с фотокарточек, которые приносили ему вдовы и печальные матери, портреты своих погибших друзей. Единственно, чего никогда не рисовал Лисняк, — это картин войны.

Самым лучшим из всего, что нарисовал Иван, был портрет его жены Катри. Все село приходило смотреть на рисованную Катрю. Она была очень похожа на живую, но какая-то другая… Глубокие синие глаза, еле-еле заметная улыбка. Катря напоминала богиню, только руки — маленькие, натруженные руки — оставались руками селянки. В прошлом году, когда из города приехал кандидат каких-то наук к брату в гости и увидел этот портрет, воскликнул:

— Рембрандт! — и написал куда-то в Киев письмо.

Портрет Катри хотели забрать на выставку, но Иван не дал.

Много о чем хотел бы Платон рассказать сейчас Ивану Лисняку, но тот говорил сам: легонько толкал локтем Платона и показывал на поля: мол, хорошо, что выпал снег, покрыл озимые, будет урожай… Потом Иван передал Платону вожжи и начал говорить своим несчастным беззвучным языком о том, что сейчас в селе мало хлопцев и девчат — все поразъехались по белу свету, что колхоз никак не поднимется на ноги. Вон видишь: через поля идут мачты высоковольтной линии, а электричества в селе нет. Только фермы освещает какой-то жалкий движок…