На белом свете. Уран - [125]

— Уже забыли о тех колядинских злыднях, — отозвалась и Ганна.

— Господи, — подняла глаза к потолку Текля, — если им еще мало, то нет правды на земле! Тысячи поклали в сбирательную кассу, да и хаты, как колокола, стоят, на моцоклетах по всему району носятся!.. И писать на Гайворона? — Текля была уверена, что на Гайворона кто-то уже возводит черную клевету.

— Мотя, вон какие потеки по стене пошли, — всплеснула руками Катря Лисняк.

— Ой, не учите меня, Катруня, а то я уже так побелю, что и следа не увидите.

— Ты еще можешь. Вспомню, какой девкой была, то аж в грудях холодеет, — вздохнул Кожухарь.

— Ты у меня захолодеешь, гляди, — пригрозила Ганна.

— Вернулась бы моя молодость, — мечтательно сказала Мотря, — я б не так свою жизнь прожила.

— А как бы вы ее прожили? — спросила Светлана, кинув взгляд в окно, за которым кто-то промчался на мопеде.

— Красиво прожила… Гордо, чтоб никто плохого слова не сказал мне, чтоб муж на меня молился…

— А он разве не молится?!

— Не молится… Сердце у него доброе, а сам еще темный. Все, что есть доброго в нем, лежит где-то на дне души, а сверху — черствый, как прошлогодний сухарь. Я уже и говорю ему, не бойся ты нежности своей и любовь свою ко мне не гаси… Учу дурня, учу, а он… — Мотрины глаза заволокла печаль.

— В каждом человеке есть что-то доброе, — размышлял вслух Кожухарь. — Только у одного оно сверху, а у другого — черт знает где.

— Вон Коляда какой был недолюдок, — покачала головой Текля, — а сейчас и не узнать.

— Это Меланка спасла его, а то бы сам себя съел.

— Все — любовь… — вздохнула Мотря. — Почему это между людьми нет полного согласия? Государство такое, что конца-края нет, богатое, а законы такие партия пишет, что только добро и делай, а есть еще лентяи, дураки, воры…

— Одни уже к звездам летят, а другие в болоте вязнут.

— Все в борьбе, об этом еще Карл… товарищ Маркс писал, — высказался Кожухарь.

— Ты там знаешь, что он писал, — махнула щеткой Ганна.

— Я лекции в клубе слушаю, — ответил Михей. — А ты только кино знаешь… Без политики сейчас, Ганна, человек жить не может. Вот я, сказать, выращиваю всякую огородину, а оно — и картошка, и морковь, и лук — все политика. Завезут мои продукты в Донбасс или Ленинград, видит рабочий человек, что всего полно, — и дух у него поднимается, потому, значит, о нем кто-то заботится. Идет он тогда на шахту или встает к верстаку и дает норму. А это я ему дух поднял. Политика!

— Весь рабочий класс на тебе держится, — попыхивал сигаретой Дынька.

— Кто-то держится. Орден мне не за песни дали, — наступал Кожухарь.

— Вот уже расхвастался! — Ганна бросила нежный взгляд на мужа.

— Мы тоже при орденах, а крику не поднимаем, — заважничала Текля и взвела к потолку лукавые глаза. — Но если правду сказать, то могли бы мне и повыше орден дать, потому что я на той свекле и состарилась.

— Человек при всяком деле старится, — заметил Никодим. — Хоть царем живи, хоть в борозде ходи. Но в поле стареть веселее, все какая-то польза людям.

— Рабочий человек — это самый главный человек на земле, — согласился Михей.

— Это при нашей власти стали вы такими главными, — отозвалась Катря Лисняк. — Отмерили вам того почета уже полною меркою.

— Это правда, — закивал головой Кожухарь, — потому что, значит, свобода и равноправие. Отцы наши запряженными в ярма ходили, а мы — тот в депутатах, тот в ревизионной комиссии, тот бригадир…

— Мой покойный батько, если б увидел, что мы с Теклей при орденах Почета, второй раз, царство ему небесное, помер бы. — Никодим даже вздохнул и перестал водить фуганком.

— Ты — ясно: человек мастеровой, — посмотрела на Дыньку. Текля. — А кто подумал бы, что Савке Чемерису орден Трудового Красного Знамени дадут?!

— Он с первых дней в колхозе, при конях. И это надо понимать, — возразил Дынька. — Это сейчас все на машинах держится, а Савка со своими лошаденками четыре пятилетки выполнил. Я б не пожалел для Савки и Героя.

— Что ты его с Нечипором равняешь? — пожала плечами Ганна. — Нечипор всю жизнь свою вложил в эту сосенскую землю.

— Как и все люди. Не хуже он у меня и не лучше, — подала голос из другой комнаты Мария Сноп. — На эту Звезду Нечипора все работали. Пусть бы лучше Платону дали, он молодой, а Нечипору хватило б и медали…

— Платон еще заработает, — с уверенностью сказала Мотря.

— Ей-богу, как славно будет в хате! — залюбовалась Катря. — Если в хате лад да мир, то и жизнь веселее. Где уж я не побывала, а моя хата самая лучшая.

— Это мы еще держимся за родительские пороги, — промолвила Мария, — а молодым все равно. Поедет из села, и сердце у него не дрогнет.

— А что бы то было, если б все прикипели к своей печке? — возразил ей Михей, колдуя над краской. — Надо, чтоб и заводы работали, и шахты, и ученые нужны, и артисты… Пусть едет молодежь. Только чтоб не забывала родную хату да землю, которая их выкормила.

— И Стеша в артистки подалась. Тот, с кинофабрики, что на ее свадьбе был, забрал. Лебедь, — вспомнила Мария.

— Может, и выучат. Стеша — девка с понятием, — сказала Ганна. — А красоты такой, свет пройдешь — не увидишь. Что глаза, что личико, что нога под ней — сохрани и помилуй!