На арене со львами - [64]

— Случайно обмолвился. Я же знаю, что вы меня не продадите и обмолвкой моей не воспользуетесь.

— Еще бы. Я приложу все старания, чтоб ее забыть.

Мэтт ухмыльнулся — для такого серьезного и хмурого человека, пожалуй, даже весело.

— Ну, это уж лишнее,— сказал он.— На вашем месте я бы все-таки держал ее в уме.

До сих пор Хант Андерсон интересовал Моргана главным образом как сын Старого Зубра, вознамерившийся — довольно наивно, по мнению Моргана,— смыть пятно со своего родового имени и свершить великие дела; это умный и необычный человек, признавал Морган, но кончит он все равно тем, что пойдет по проторенной политической дорожке от ранних обещаний через неизбежный нейтралитет, продиктованный борьбой партийных группировок, к чисто профессиональному, трудному искусству такими противоречиями управлять и пользоваться. Эту скорбную американскую одиссею Морган наблюдал множество раз и принимал ее как должное, считая, что ничего лучшего и не приходится ждать от пестрой и разветвленной демократической системы, в которой нет места, да и времени тоже, для достоинства и величия, не говоря уж о прихотях гения или сиянии добродетели. И Андерсон, по его мнению, вполне мог сделать обычную политическую карьеру, раз уж ему удалось перескочить нижние ступени партийной лестницы в своем штате; да в сенат и вообще легче попасть «без очереди», чем в губернаторы.

Теперь одного намека на то, что Андерсон может выступить против Хинмена, было довольно, чтобы Морган начал думать иначе: может быть, действительно этот Андерсон не такой, может быть, он в самом деле способен бросить вызов судьбе и выйти на неравный бой? Морган слишком близко был знаком с законами политической жизни и не сомневался, что новоизбранный сенатор, замахнувшийся на первого кандидата в президенты от своей партии, не только не делает карьеры, но идет прямо навстречу политической гибели.

Несколько дней спустя, все еще под действием нездорового интереса к Кэти Андерсон, уже толкнувшего его на разговор с Мэттом Грантом, Морган решил принять в последнюю минуту приглашение Андерсонов и поехать к ним на прием в Джорджтаун, где они в это время снимали дом. Там у них был внутренний дворик, обнесенный кирпичной стеной, он состоял из узкой полосы зеленого газона, которая обрамляла голый пятачок, точно волосы — монашью тонзуру. Из просторного зала туда вело несколько распахнутых дверей, и поток гостей циркулировал меж этими двумя пространствами — от бара внутри дома к задней стене дворика, под которой, враждебно взирая на вашингтонских либералов, укрылся низенький прилизанный промышленник из андерсоновского родного штата, бывший в тот день виновником торжества: утром его принимали в сенате и утвердили послом в одно из малых государств Центральной Америки. Новоиспеченный дипломат явно чувствовал себя обиженным, так как на утреннем заседании какой-то добросовестный сенатор серьезно усомнился в пригодности человека, разбогатевшего на поставках асфальта, для контактов с нарастающей латиноамериканской революцией.

Обменявшись обязательным влажным рукопожатием с почетным гостем — который в прежние времена, как вспомнил Морган, щедро жертвовал деньги на партийные нужды,— Морган отошел и огляделся. Он не искал здесь свою жену: когда он позвонил Энн, чтобы условиться о встрече у Андерсонов, она с досадой ответила, что не знает, на кого ей вот так, нежданно-ногаданно, оставить ребенка, а это Морган был склонен считать ее личным делом.

Морган побывал у бара и, сам не заметив как, оказался втянутым в некое подобие разговора с усатой супругой посла из той самой страны, куда направлялся специалист по асфальту. Она по-английски говорила слабо, хотя и громко, а он по-испански не говорил совсем, но это никакого значения не имело, поскольку, разговаривая с Морганом, она все равно не смотрела в глаза, а рассеянно поглядывала куда-то через его плечо в поисках более влиятельных и важных собеседников. Когда же с помощью мимики и жестов Морган втолковал ей, что печатает на машинке, взгляд ее и вовсе остекленел, и она прошествовала дальше, дабы услаждать немыслимыми словесными оборотами слух молодого ответственного чиновника с густыми бровями.

Потом Морган как американец с американцем потолковал немного с конгрессменом из Техаса, и тот негодующе спросил у него, понимает ли его газета, до какой степени стране осточертел этот проклятущий Верховный суд, подрывающий нашу свободу и религию. Морган коварно заверил его, что понимает, а потом разыскал среди гостей изрядно выпившую жену одного адвоката на государственной службе со времен предыдущего правительства, который остался в Вашингтоне и при новом президенте и сколотил приличный капитал; с этой женщиной он некоторое время полюбезничал, во-первых, просто так, от не черта делать, а во-вторых, потому, что уже раньше у кого-то обратил на нее внимание, с ней хоть не надо было пыжиться.

Затем, разглядев за ее плечом некоего политика, которого якобы сам президент прочил в председатели Национального комитета, Морган отошел к нему, представился и выслушал все соображения по поводу предстоящих выборов в конгресс, которые будущий председатель считал нужным сделать достоянием гласности. Но Морган тогда в этих кругах котировался еще не очень высоко, и вскоре стало очевидно, что собеседник утратил к