На арене со львами - [61]

Не считая инструментальной группы «Фа-соль», которая путешествовала в специальном фургоне, свита Андерсона тогда еще была немногочисленна; он и позже, когда решил выдвинуть свою кандидатуру в президенты, предпочитал ездить налегке,— да и не было у него средств на грандиозные выезды. В тот раз с ним была Джералдина — секретарша, машинистка и копировщица с толстыми ногами, которая явно не потеряла сна и покоя из-за ожидаемого приезда Моргана, наоборот, весь вид ее говорил о том, что она сделана из еще более крутого пуританского теста, чем даже свирепая прошлогодняя стенотипистка Зеба Вэнса. Еще там были два организатора, которые возникали ненадолго по очереди и сразу же снова энергично устремлялись вперед, чтобы в других городах вот так же собирать толпы у ступеней городских судов или в непроветренных школьных залах; и четыре местных репортера, от которых Морган самодовольно скрывал до поры свое новое назначение, чтобы полнее насладиться их завистью, когда они прочтут о нем, как он надеялся, на первой полосе «Кэпитал таймс». Водитель автобуса, он же по совместительству грузчик и телохранитель, звукооператор и штатный фотограф дополняли список. Число репортеров было непостоянным — иногда кто-то из них присоединялся к бригаде на день-два или приезжал специально на назначенную встречу с избирателями, и кроме того, во время переездов в автобусе почти всегда находилось несколько местных политиков из числа тех, что хотели заручиться хорошим отношением Ханта на случай его будущих успехов, просто получше к нему присмотреться или же самим на даровщинку покрасоваться перед избирателями.

В тот вечер им надо было ехать довольно далеко, чтобы попасть в следующий город, где наутро должен был состояться очередной митинг и где были заказаны номера в гостинице— по этой части, похвасталась Кэти Андерсон, она сильно понаторела, хотя во всем их богом забытом штате можно было по пальцам пересчитать гостиницы, где в одном номере имелись бы и ванная, и телефон, и зеркало, в котором можно увидеть себя во весь рост. По пути они всем скопом остановились пообедать в каком-то ресторане и торчали там дольше, чем было необходимо, хотя пища была практически несъедобной,— никто не рвался в гостиницу, многоопытная Кэти предрекала, что это, конечно, опять окажется самая настоящая казарма времен Гражданской войны.

Когда они шли из ресторана через площадь к автобусу, Морган улучил минуту потолковать с Андерсоном наедине.

— Ну, как тут складываются дела? — спросил Морган.— Иначе, чем вы ожидали?

Андерсон сделал еще несколько размашистых шагов, потом остановился, держа руки глубоко в карманах и запрокинув голову,— того и гляди, залает на серебристое острие лунного серпа, пронзившее вечерний небосклон.

— Мне нравится,— сказал он.— Я и не ожидал, что мне все это так понравится. Даже самому страшно.

— Что нравится? Щупать баб в толчее?

— Представьте, да, мне нравится чувствовать прикосновение людей. Удивительно, Морган, до чего людям хочется, чтобы на них обратили внимание, чтобы их хоть на минуту заметили, приняли в большой мир, который проносится мимо. — Он снова зашагал к автобусу.— Да, мне нравится прикасаться к людям, которые ищут этих прикосновений, но еще больше мне нравится другое. Со мной что-то странное происходит, когда я стою и говорю перед людьми. То ли это ощущение власти над ними, сам не знаю. Но я встаю и начинаю говорить, а они слушают, и я вижу, они на меня смотрят, и вот тогда и только тогда я становлюсь по-настоящему самим собой. И я чувствую, что я — это я, чувствую удовлетворение и гармонию, пусть даже они на самом деле и не слушают меня, Морган, не верят. Потому что гармония эта у меня не столько с ними, сколько с самим собой.

Они подошли к автобусу и остановились у подножки. Шофер Сом Джойнер уже завел мотор, через окно при свете настольной лампочки было видно честное курносое лицо толстухи Джералдины, склоненное над стенограммами и списками адресатов. Позади них в темноте вдруг раздался громкий смех Мэтта Гранта — голос его, всегда низкий и глухой, раскатился как-то неестественно и вымученно, словно ему щекотали пятки.

— А у меня не так,— сказал Морган.— Когда я вижу людское сборище, мне кажется, я слышу, как они улюлюкают и науськивают львов на мучеников-христиан.

Длинная рука Андерсона вырвалась из темноты и вцепилась в плечо Моргана.

— Вот именно,— произнес он.— Вот именно. Но разве не лучше находиться там, внизу, с мучениками, Морган? Разве не лучше проливать кровь на арене, чем сидеть в публике?

— Э, нет. Морган останется в ложе для прессы.

— Ведь на арене, — Андерсон говорил тихо, задумчиво, он словно не слышал возражения Моргана,— под взглядами толпы, человек чувствует себя особенным, не таким, как все. Разве это не замечательно — выйти против львов на арену?

Да ведь разорвут они тебя на куски, думал Морган, отдаваясь гудящему бегу автобуса сквозь темноту по выбеленному луной шоссе, которое напрямую рассекало вековые сосновые леса, выгрызут печень и очи твои, а косточками побрезгуют. И Морган презрительно и равнодушно усмехнулся собственному отражению в стекле; он сидел отдельно от всех на одном из задних сидений, дав недвусмысленно понять собратьям по перу, что хочет предаваться молчанию в собственном обществе. В переднем конце автобуса у стола с погашенной лампой, прямая и одинокая, восседала Джералдина, и наверняка положила на толстые колени неразлучную спутницу Библию. За ней, расположив долговязые руки и ноги под самыми неожиданными углами и весь сложившись, точно какое-то мудреное размонтированное оборудование,на двух сидениях по обе стороны от прохода спал Хант Андерсон.