— Ну что ж! Тебя я, пожалуй, возьму.
— А меня? — спросил Клочик, почувствовав неладное, и голос у него задрожал. — У меня по пению четверка, честное слово! Вы меня еще спросите, со словами… Пожалуйста!
— Нет, мой друг, не могу, — неожиданно мягко, но твердо сказал преподаватель. — У тебя, увы, нет музыкального слуха. Абсолютно нет!
Видели бы вы в тот момент моего Клочика! Весь он вдруг словно потух, а у меня внутри сжалась какая-то пружина.
— Пошли, Витя, — сказал я. — Спасибо, до свидания.
Орест Иванович развел руками.
— Как хотите.
Мы вышли в коридор и направились к выходу. Вдруг Клочик остановился и горячо заговорил:
— Леха, не отказывайся, я тебя очень прошу, слышишь. Я с тобой на репетиции ходить буду, чтоб тебе веселее было. Только не отказывайся. Пойдем, пойдем, скорее назад. Пока он не передумал.
Через минуту мы снова вошли в комнату, и я сказал:
— Пожалуй, я согласен.
— Ну, спасибо, — сказал Орест Иванович и обычным своим голосом рявкнул: — Будешь играть на альте.
Он подошел к шкафу и достал оттуда слегка помятую средних размеров трубу, скрученную наподобие кренделя.
— Орест Иванович, а можно, я лучше на тромбоне буду? У меня дедушка в детстве как раз на тромбоне играл.
— Что?! — вскипел вдруг преподаватель. — Да ты знаешь, что такое альт?! Ты вообще представляешь себе, что такое духовой оркестр? Ты вслушайся в это слово: ду-хо-вой! Оно же от слова «дух» происходит. Душа, значит! А музыка без души — это бред, какофония. Дай-ка сюда инструмент!
Он выхватил у меня трубу, прошел на середину комнаты и громовым голосом объявил:
— Оркестр, тишина! Новенькие молчат. Старикам приготовиться! Композитор Макс Кюсс. «Амурские волны».
Он взмахнул рукой, и оркестр заиграл. Из неказистого на вид альта поплыли мягкие, глуховатые звуки вальса. А весь оркестр, словно поддерживая мелодию, выводимую альтом, бережно играл: «пу-па-па, пупа-па…». И мне вдруг показалось, что музыка неторопливо плывет куда-то, слегка покачиваясь, будто на волнах. И в лицо мне дует теплый, пушистый ветер, наполненный чуть сладковатым и каким-то щемящим запахом белых азалий. И от этих звуков, так неожиданно увлекших меня за собой, в груди у меня вдруг все опустилось, словно я в автомобиле на большой скорости промчался по крутому мосту у Летнего сада… А потом все замерло и наступила тишина.
Орест Иванович подошел ко мне и торжественно протянул инструмент.
— Вот что такое альт, — сказал он. — Теперь понял? То-то же… Ноты знаешь?
Как ни странно, ноты я немного знал.
— Чуть-чуть, — сказал я.
— Это хорошо, — сказал Орест Иванович и положил передо мной лист нотной бумаги. — Вот гамма. Внизу каждой ноты стоят цифры. Это пальцовка — показывает, какие клапаны для какой ноты следует нажимать. Понял?
— Понял.
— Тогда играй. Сначала нижнее «до». Губы распусти, не напрягай…
Я набрал в грудь побольше воздуха и что есть силы дунул в трубу. Альт неохотно ответил мне низким ломающимся голосом.
— Ура! — закричал Клочик и захлопал в ладоши.
Впервые в жизни мне аплодировали.
— Почему так поздно? — холодно спросила мама, когда я вернулся домой.
— Вот, — сказал я и вынул из мешка трубу. — Ваш сын теперь музыкант: я записался в духовой оркестр.
— Чудесно, — сказала мама. — Теперь будет кому сыграть на моих похоронах.
— Хорошее дело, — сказал папа. — Я тоже в детстве играл на корнете. И у меня неплохо получалось: брал две октавы.
— Ну, и где теперь твои две октавы? — зло спросила мама.
— То есть, как это — где? — не понял папа. — Нигде.
— Вот именно, что нигде.
— Ну, зачем так, Оля?
— Я устала.
— Устала? От чего?
— Не знаю. От всего. Иногда мне начинает казаться, что каждый день понедельник. Понедельник, понедельник, понедельник!.. Это какой-то кошмар! Помнишь такую детскую забаву: если какое-нибудь самое простое слово очень долго произносить вслух, оно становится бессмысленным. Понимаешь, бессмысленным!
— А что бы ты хотела? Чтобы каждый день был воскресеньем?
— Да нет, хотя бы вторником. По крайней мере, звучит по-другому…
«Поехали», — с тоской подумал я.
Когда я шел домой, то думал, что мои здорово обрадуются, узнав, что я записался в духовой оркестр. Я думал, меня сразу начнут расспрашивать, о том, как это мне пришло в голову, где находится кружок и какой там преподаватель. А потом обязательно попросят что-нибудь сыграть. И я расскажу им об экзамене, об Оресте Ивановиче и об альте, на котором так здорово можно сыграть «Амурские волны». А папа скажет, что сегодня совершенно случайно он встретил одноклассницу, которую не видел двадцать с половиной лет, и что ему пришлось целый день ходить с ней по городу и вспоминать, за какой партой сидел Иванов и куда пропал Петров, который так хорошо играл на мандолине. И тогда у нас, как это часто бывало раньше, станет шумно и весело.
Именно так я и думал, когда возвращался домой. Но я ошибся.
И уже ничего больше не хотелось рассказывать и тем более выслушивать истории о несуществующих одноклассницах. Я молча взял свой холщовый мешок с трубой и хотел уйти.
— Постой, — сказала мама. — Объясни, почему ты, как бездомный кот, бегаешь по чердакам вместе с этим нелепым Клочиком? Почему я должна выслушивать жалобы не только от твоих учителей, но и от дворников?
