Мюсли - [14]

Майк подавленно молчит.

— И вообще, — говорит Лиза, — я хочу соевый.

— А почему я?

— A кyрицy кто готовил?

— Ты гриль готовый принесла, — говорит Мaйк.

— Это детали.

— Убедительно. — Майк снимает с вешалки куртку. — Так как насчет челки?

— Нy что, — говорит Лиза, — челка молодит.

— Надо запомнить, — говорит Майк. — Через двадцать лет это будет актуально.

— Не переживай, — говорит Лиза. — Двадцать лет пройдут быстрее, чем ты думаешь.

— Это бесчеловечно, — говорит Александра Генриховна зеркалу. — Сначала крысы, потом — столбы, а еще потом — тебе сорок лет.

— Допустим, тридцать пять, — говорит писатель, заглядывая в ванную. — По этому поводу я придумал сюжет.

Александра Генриховна уходит в комнату, садится за письменный стол, вставляет в машинку чистый лист бумаги и сосредоточенно перебирает какие-то клочки и обрывки, лежащие на столе.

— Тебе неинтересно, что я пишу! — осуждающе говорит пришедший следом писатель.

— Вот интересно, — говорит Александра Генриховна, — а тебе интересно, что пишу я?

— Ты, — говорит писатель хмуро, — пишешь ученую ерунду, которую прочтет Коля Кантик, как честный человек и друг, твой завкафедрой, чтобы найти ошибки, и твои дипломники, потому что им придется, а больше никто. А я пишу книги.

— Всe книги уже написаны, — говорит Александра Генриховна холодно. — Можешь мне поверить.

— Белинский, — говорит писатель как бы между прочим, — все же написал, что моя книжка — событие, или близко к тому. По крайней мере, на общем фоне. А Белинский — лучший в городе критик.

— Я в этом городе тоже не последний человек, — замечает Александра Генриховна. — Я доктор филологических наук, знаю пять языков, могу хоть завтра уехать преподавать в Барселону, и в прошлом году меня показывали по телевизору. А у Белинского что ни день, то новый Гоголь. Пока запас собутыльников не кончится.

— Белинского показывают по телевизору каждый месяц, — замечает писатель. — Потому что он говорит об актуальных вещах. Таких, которые всем интересны, и напрягаться не нужно. Доктора наук тоже могли бы это делать. Тогда бы их показывали по телевизору чаще, чем раз в жизни в прошлом году.

— Я этих новых идей не понимаю, — говорит Александра Генриховна. — Не понимаю даже того, зачем их следует понимать. Если не хочешь напрягаться, это твое право, но зачем же публично актуализировать собственную лень, или неспособность, или безответственность?

Она закуривает, ставит на машинку пепельницу и сердито шуршит бумажками. Писатель отходит к книжным полкам и какое-то время слоняется вдоль них.

— Ну и о чем же ты пишешь? — спрашивает он, помявшись.

— О Радищеве, — отвечает Александра Генриховна неохотно. — Как ты думаешь, откуда у русского человека могло взяться такое твердое понятие о чести?

— И что, это так странно в русском?

— Возвести личное бесчестье чуть ли не в добродетель — черта национального характера, — говорит Александра Генриховна. — Достоевского почитай.

— Подумаешь, Достоевский, — говорит писатель. — Убийства, бомжи, шарики за ролики и проститутки — вот тебе и весь Достоевский.

— Он один такой на всю историю, — продолжает Александра Генриховна, думая о своем. — Может быть, еще Иван Киреевский.

— А Пушкин?

— Что Пушкин? — говорит Александра Генриховна. — Яркая заплата. «Стансы» и «Нет, я не льстец» прекрасно демонстрируют, какие у него были понятия о чести и тому подобном.

— Что ты, Саня, — удивляется писатель. — Пушкин был порядочный человек.

— Мы все порядочные, — говорит Александра Генриховна, затушив окурок. — В разумных пределах.

— Я бы предпочел быть Пушкиным, — говорит писатель, подумав. — Дaже если он и того.

— Вот именно. Порядочному человеку такое просто не пришло бы в голову. Уеду я в Барселону, актуализируйте здесь цензурный устав.

— А как же я? — спрашивает писатель.

— Никогда не говори «а как же я». Это неприлично.

Из-под стола вылезает Бивис. Он потягивается и вопросительно задирает морду. Лицо Александры Генриховны смягчается.

— Ах ты, шерстяной человечек, — говорит она и берет собаку на руки. — Не бойся, никуда я без тебя не уеду. Писать пойдем?

Бивис радостно вертится, пищит и колотит хвостом в воздухе. Со стола слетает мелко исписанный лист желтоватой плотной бумаги.

Майк шарахается в сторону от кустов, едва не выронив стеклянную бутылочку с темно-коричневым соусом. На грубом стекле ярко блестит желтая этикетка.

— Да что ж такое, — лепечет он. — Можно подумать, что ты — мое тотемное животное.

— Кто?

Вопрос перебивается кашлем. Майк оборачивается и видит остановившихся рядом с ним тощего старикашку и толстую таксу. Старикашка прижимает к губам темный платок, такса морщит нос. Оба внимательно смотрят на Мaйкa.

— Там крыса, — говорит Майк безнадежно.

— Да, это бывает, — соглашается старикашка.

— Там такая крыса, которую вижу только я, а больше никто.

— И такое случается.

— Вы не понимаете, — говорит Майк сердито. — Я трезвый и не употребляю.

— Она ведь вам ничего плохого не сделала, верно? — говорит старикашка мягко.

— Были бы вы на моем месте, — говорит Майк.

Старикашка пожимает плечами.

— Я всю жизнь видел этих крыс, — говорит он. — И ничего, как видите. — Он отвешивает легкий полупоклон и бредет прочь. — Видеть крыс, — говорит он, оборачиваясь, — eщe не самое страшное.