Мюр и Мерилиз - [5]

Расстаться вообще с каталогом было невозможно.

Жизнь моя совершенно переменилась с появлением в ней этого мягкого тома, этого собрания соблазнов.

Я уже как бы не жил в 1972 году в Москве развитого социализма.

Как бы не ходил на службу в качестве бездарного сотрудника в секретный научный институт у Красных Ворот.

Как бы не выпивал в стекляшке поблизости в обеденный перерыв рюмку-другую дешевого коньяка — тогда это было еще возможно.

Как бы не закусывал там же кукурузной кашей с сардельками, а перед зарплатой как бы не ограничивался кашей.

Как бы не упрашивал сапожника в Армянском переулке починить в сотый раз единственные на лето и зиму ботинки, уже не поддававшиеся починке, — только за комнату в коммуналке я платил хозяйке треть научной зарплаты.

Как бы все это расплылось, растеклось, как часы у Дали.

Я прибегал домой, на Маросейку — благо от Красных Ворот пешком рукой подать и можно не тратить 4 копейки на троллейбус.

Жена уже жарила на общей кухне филе трески, покупавшееся гигантскими глыбами впрок. К нему шло болгарское лечо.

Запах жарившейся трески коммуналка терпела безропотно — другие ужины пахли не лучше. Чего стоила только квашеная капуста, которой питались многодетные Тимченки, — от ее запаха текли слезы.

Но я ничего не чувствовал.

На подоконнике лежал «Мюр и Мерилиз» осенне-зимнего сезона 1913 года, я сидел на табуретке перед подоконником, упираясь коленями в стенку, и видел подлинную жизнь.

По той жизни я шел, твердо ступая часто шнурованными ботинками тонкой и мягкой, но прочной кожи. Стоило выслать через «Мюр и Мерилиз» свою мерку и карандашный обвод ступни на листе бумаги кимрскому сапожному мастеру «Шугаев и братья», как всего лишь через месяц курьер торгового дома приносил коробку, плотно завернутую в темно-желтую крафт-бумагу. Ботинки нисколько не уступали знаменитым английским от John Lobb.

Поверх ботинок, из-под темно-серых (цвет назывался «маренго»), в узкую светло-серую полоску брюк мелькали упомянутые гамаши.

Брюки назывались штучными, то есть отдельно сшитыми, в отличие от костюмных, сшитых вместе с пиджаком. Костюм такой назывался «пиджачная пара».

А штучные брюки полагались не к короткому деловому пиджаку, а к сюртуку с ровными или полукруглыми («визитка») длинными полами. Из бытового названия следовало, что надевался сюртук для дневных торжественных случаев, для визитов. В отличие от фрака, надевавшегося вечером и называвшегося почтительно «полный костюм»… К тому и другому полагался низко открытый белый жилет из плотной, в рубчик, ткани «пике». Персонажи, над которыми издевались одесские весельчаки, носили пикейные жилеты постоянно и с чем попало ввиду полного обнищания, очень веселившего их авторов.

А мне нравились визитка и пикейный жилет под нею. Чтобы достать что-нибудь из внутреннего кармана сюртука, приходилось откидывать назад полу — карман располагался низко, над коленом. Вспыхивала на свету желтым сиянием плоская коробочка портсигара, и отвечал синей вспышкой камешек в запонке.

И серый (в отличие от черного, полагающегося к фраку) цилиндр.

И светлый галстук широкой лентой (не бантом).

Господ, одетых таким образом, теперь можно увидеть на скачках в Аскоте или на свадьбах, в основном англосаксонских.

Там же появляются и дамы в кружевных шляпках или просто с перьями в качестве украшения прически.

Так что все перечисленное, включая дам и шляпки, сохранилось хотя бы в минимальных количествах.

А вот чего уже не увидишь почти нигде и никогда — мужскую трость. С набалдашником в виде «адамовой головы», то есть черепа, или головы собачьей, или головы же орлиной, или просто полированного шара из бронзы, кости, серебра, наконец…

У меня же имелась трость. С набалдашником-шаром из полированной кости, возможно слоновой. И я шел, слегка опираясь на нее, и вскидывая ее с наработанной ловкостью, и глядя поверх голов, поверх Маросейки имени Богдана Хмельницкого, поверх времени и отведенного для меня места во времени.

Впрочем, откуда у меня взялась трость? Не было у меня никакой трости.

Или была?

Словом, я тогда сошел с ума!

Хотя чем больше лет проходит с того позднего лета, тем тверже моя уверенность в том, что я был тогда более нормальным, чем сейчас.

Нормальная жизнь отодвигается, уходит все дальше в прошлое, меркнет, расплывается в дрожащем воздухе времени. Вот уже и весь прошлый век исчезает, стирается, бледнеет.

Возможно, все здесь рассказанное — не более чем выдумки про «Мюр и Мерилиз», про меня, про библиотеку и, конечно, про улицу Алексея Толстого. Или не выдумка, а точнее — литература.

Сам каталог куда-то делся, потерялся, исчез.

Был — и пропал.

Как пропадает весь «Мюр и Мерилиз» жизни вокруг, все ее подробности, мелкие предметы, детали нашего существования.

Остается только вспоминать этот каталог — страница за страницей.

Вспоминать.

Июнь — июль 2015, Павловская Слобода