— Осатанѣли! — продолжалъ разсуждать мужикъ, — вольный народъ… не рабочій… не ломаный… Работать-то лѣнь, ну, и допускаютъ сами себя до низости… Необразованный народъ… Ты, землякъ, по какому же дѣлу-то? — опять обратился онъ ко мнѣ,- мастеровой, что-ль, аль такъ трепло?..
— Онъ золотыхъ дѣлъ мастеръ, — сказалъ солдатъ и засмѣялся. — Чудакъ ты, дѣдъ! — воскликнулъ онъ. — Какой же онъ мастеровой… Чай, видишь, небось — жуликъ.
— Мастерство выгодное, сказалъ мужикъ и, отвернувшись, хлестнулъ лошадь и крикнулъ: Ну, голубенокъ, качайся… небось!..
Косматая, пузатая лошаденка махнула хвостомъ и побѣжала шибче, кидая копытами сухой снѣгъ.
— Вонъ въ томъ лѣсу, — указалъ мужикъ кнутовищемъ, — мы васъ ссадимъ… Мы отсель дрова возимъ на фабрику… Чай, жрать хочешь? — обратился онъ опять ко мнѣ и, ударивъ еще разъ по лошаденкѣ кнутомъ, продолжалъ, — погодика-сь, бабы, чай, мнѣ наклали лепешекъ… Гдѣ мѣшокъ-то?.. А, чтобъ те пусто было! Вотъ онъ гдѣ — подо мной…
Онъ развязалъ мѣшочекъ и досталъ изъ него двѣ лепешки, испеченныя съ мятой картошкой.
— Нака-сь, прими Христа ради, — сказалъ онъ, — поправься!… Чай, кишка кишкѣ шишъ кажетъ…
Я взялъ и, отломивъ, сталъ ѣсть… Солдатъ сидѣлъ и косился на меня, глотая слюни… Я видѣлъ, что ему хочется лепешки, а спросить совѣстно.
— Не хошь ли? — сказалъ я, подавая ему кусокъ.
— Ѣшь самъ-то, — сказалъ онъ и отвернулся, — что тебя обижать-то!..
— Да на! — опять сказалъ я, — съ меня хватитъ.
— Нешто кусочекъ. — Онъ взялъ кусокъ. — Спасибо! Признаться, — обратился онъ къ мужику, точно извиняясь, — поѣсть хотца… Чаемъ однимъ живемъ… а что чай — вода.
— Понятное дѣло, — согласился мужикъ и, подумавъ, сказалъ, — я вамъ, пожалуй, еще дамъ одну… ѣшьте на здоровье… съ меня хватитъ… ѣдунъ-то я не ахти какой…
Онъ досталъ еще одну и далъ намъ
— Ну, вотъ и пріѣхали, — сказалъ онъ, въѣзжая въ лѣсъ. — Слѣзать вамъ.
Мы слѣзли. Мужики поѣхали шагомъ и, свернувъ съ большака въ сторону, скрылись въ лѣсу… Мы пошли дальше.
Лѣсомъ было идти хорошо, и мы прошли его скоро. За лѣсомъ дорога пошла между кудрявыхъ, старыхъ, развѣсистыхъ березъ, насаженныхъ по обѣимъ сторонамъ. Мы шли, точно по аллеѣ какого-нибудь стариннаго барскаго сада. Дорогу успѣли наѣздить и идти было легко, тѣмъ болѣе, что насъ подгонялъ морозъ, больно пощипывая за лицо и скрипя подъ ногами.
Пройдя верстъ восемь, — до деревни, гдѣ былъ трактиръ, мы попросили солдатъ купить хлѣба на оставшійся гривенникъ и, отдохнувъ за деревней, около овина, на ометѣ соломы, тронулись дальше.
Солнце стало спускаться, холодъ усилился. Мы торопились, разсчитывая придти въ городъ засвѣтло. Мысль, что скоро будетъ конецъ нашимъ мытарствамъ, подгоняла насъ.
— Скоро придемъ, ребята, — сказалъ солдатъ, — недалеча… верстъ пять… Вотъ взойдемъ на лобокъ, и городъ видно.
— Слава Тебѣ, Господи! отвѣтилъ старикъ. — Семенъ! — обратился онъ ко мнѣ, - знакомыя мѣста… чай, бывалъ здѣсь?.. Что не веселъ, головушку повѣсилъ, а?..
Я молчалъ и думалъ, какъ, на самомъ дѣлѣ, я заявлюсь къ своимъ… Я зналъ, что невеселая готовилась мнѣ встрѣча… На душѣ было такъ тоскливо, что хоть бы вернуться и идти назадъ, опять снова голодать, холодать, валяться гдѣ-нибудь подъ нарами и знать, что ни кругомъ, ни около нѣтъ никого, кто бы сталъ «пилить» и читать житейскую, азбучную мораль на тему не «упивайтеся виномъ» и т. п.
— Ну, вотъ и городъ, — сказалъ * солдатъ, — эвонъ!..
Въ лощинѣ, версты за двѣ отъ насъ, раскинулся городишко. Лучи заходящаго солнца играли на церковныхъ крестахъ. Въ соборѣ звонили къ вечернѣ. Звуки большого колокола, тяжелые и рѣдкіе, медленно плыли и таяли въ холодномъ воздухѣ.
Старикъ снялъ картузъ и перекрестился.
— Слава Тебѣ, Создателю, — сказалъ онъ, — пришли! живы остались… Ну, а теперь что будетъ, увидимъ…
Мы вошли въ городъ.
Длинная, пустынная улица, съ почернѣвшими, занесенными снѣгомъ домишками, тянулась передъ нами. Мы торопливо шли по срединѣ ея. Рѣдкіе пѣшеходы останавливались и глядѣли на насъ, долго провожая глазами. Изъ подъ воротъ то и дѣло выскакивали собаки и съ лаемъ кидались на насъ. Какой-то, возвращавшійся изъ города домой, пьяный мужикъ, весь черный, какъ негръ, очевидно, угольщикъ, поровнявшись съ нами, обругалъ насъ на всю улицу матерно и долго смѣялся, остановивъ лошадь, намъ вслѣдъ, находя въ этомъ, должно быть, какое-то особенное удовольствіе.
Чѣмъ дальше шли мы, тѣмъ все больше и больше попадалось людей… Иные изъ нихъ качали головами и показывали на насъ пальцами… Бабы останавливались и глядѣли, разиня ротъ, съ такимъ напряженно-дурацкимъ выраженіемъ удивленія, на лицѣ, что, казалось, глядятъ онѣ не на людей, а на какихъ-то чудовищъ со звѣриными головами.
Какой-то лавочникъ, здоровый и красный, одѣтый въ короткій пиджакъ, перевязанный по брюху краснымъ кушакомъ, увидя насъ, подперъ руки въ боки и закричалъ:
— Господамъ-съ… съ прибытіемъ-съ… честь имѣю кланяться… все ли здоровы-съ!… Го, го, го! — заржалъ онъ на всю улицу.
Съ котомкой за плечами, горбатый и худой мужикъ, поровнявшись съ нами, подалъ старику монету и, снявъ шапку, перекрестился на церковь…
Все это — удивленіе прохожихъ, и пьяный угольщикъ, и толстый лавочникъ, и подавшій копѣйку мужикъ — дѣйствовало на меня удручающе. Я шелъ, мысленно моля Бога, чтобы вся эта срамота и униженіе кончились поскорѣе.
