Рано утромъ солдаты разбудили насъ и повели въ дальнѣйшій путь.
Погода утихла. Было тихо и морозно. Заря только что начинала заниматься. Серпъ мѣсяца стоялъ надъ горизонтомъ, медленно погасая подъ лучами разгоравшейся зари. Ночь, какъ бы нехотя и лѣниво, уступала мѣсто короткому зимнему дню.
Дороги не было. Ее совсѣмъ задуло вчерашней мятелью. Мѣстами снѣгъ отвердѣлъ такъ, что не проваливался подъ ногами. Идти было трудно и не спорно. Еловыя вѣшки, скупо натыканныя далеко одна отъ другой, показывали намъ дорогу. Мы шли молча, вязли и злились. Морозъ крѣпчалъ и хваталъ за лицо. Яркое солнце, огромнымъ огненнымъ шаромъ, тихо выплыло изъ-за лѣса. Снѣгъ заискрился и заблестѣлъ такъ, что на него больно стало глядѣть. Направо, въ деревнѣ, затопились печки, и дымъ изъ трубъ тихо, столбами поднимался къ небу. Гдѣ-то вдали звонили въ колоколъ, и откуда-то доносился крикъ: «Но! но!… да, но, дьяволъ тебя задави!..» Вездѣ кругомъ, куда ни посмотришь, было свѣтло и необыкновенно красиво. Природа точно переодѣлась за ночь во все чистое и, свѣтлая и радостная, показалась въ такомъ нарядѣ взошедшему яркому солнцу.
Мы прошли полемъ, спустились подъ гору, въ лощину, перешли по мосту чрезъ занесенную снѣгомъ рѣчку и, взобравшись на гору, усталые, остановились покурить.
Съ горы, передъ нашими глазами, разстилался чудесный видъ. Куда могъ только проникнуть глазъ, уходила какая-то синяя, безконечная, какая-то наводящая на сердце и бодрость, и грусть, манящая къ себѣ даль. Надъ этой далью опрокинулось, какъ огромная чашка, голубое, ясное, необыкновенно прозрачное небо… Отдаленныя села, съ горящими на солнцѣ крестами церквей, черныя пятна деревень, полоса чернаго лѣса на горизонтѣ, высоко и быстро съ говоромъ летящія галки, сверкающій ослѣпительно снѣгъ, — все это радовало и ободряло. Что-то здоровое, свѣжее, радостное вливалось въ душу.
— Ну, и простору здѣсь, братцы мои! — воскликнулъ старикъ, заслонясь рукой отъ солнца. — Эва, какъ плѣшь!..
— Говори, слава Богу, погода утихла, — сказалъ солдатъ. — Кабы здѣсь да по вчерашнему — взвылъ бы! Вонъ какіе сугробы насадило! Есть гдѣ погулять вѣтру. Ну, трогай, ребята, верстъ двадцать съ гакомъ идти еще.
Мы пошли дальше. Вскорѣ насъ догнали ѣхавшіе порожнемъ мужики и любезно предложили подвезти. Старый мужикъ, широкоплечій и кряжистый, съ большущей бородой лопатой, къ которому вмѣстѣ съ солдатомъ я сѣлъ въ дровни, вытаращилъ на меня глаза съ такимъ удивленіемъ и любопытствомъ, что мнѣ стало неловко, досадно и смѣшно.
— Куда-жъ ты его, служба, ведешь-то, — спросилъ онъ солдата, не спуская съ меня глазъ, — въ замокъ, что ли?
— Сдамъ тамъ! — неопредѣленно махнулъ солдатъ рукой, — наше дѣло доставить…
— Тотъ-то никакъ старый? — сказалъ опять мужикъ, кивнувъ на другія дровни, гдѣ сидѣлъ старикъ съ солдатомъ. — А этотъ, вишь ты, совсѣмъ молодой, — обратился онъ снова ко мнѣ,- чай, поди, родители живы? Вотъ грѣхи-то тяжки. Эдакой молодой, а до чего достукался… За воровство, чай, молодчикъ, ась?.. Что рыло-то воротишь, а? стыдно!… И какъ живъ только? — началъ онъ опять, видя, что я молчу, — дивное дѣло! Эдакой холодъ, почитай, раздѣмшись!… Чай, тебѣ холодно, ась? Что молчишь, холодно баю, чай?
— Тепло! — сказалъ я.
— Быть тепло, онъ покачалъ головой, — ахъ ты, парень, парень!… Родители-то есть ли? Женатъ, небось, тоже, ась?..
— Его жена по лѣсу, задеря хвостъ, бѣгаетъ! — отвѣтилъ за меня солдатъ.
— Н-н-да! — заговорилъ опять мужикъ, — и много васъ такихъ-то вотъ, сукиныхъ сыновъ, развелось… дармоѣдовъ… То и дѣло на чередъ водятъ, отбою нѣтъ, одолѣли. Откуда тебя гонятъ-то?..
— Изъ Питера! — отвѣтилъ опять за меня солдатъ.
— Изъ Пи-и-итера, — глубокомысленно протянулъ мужикъ, — да, не близко. — Онъ помолчалъ и, снова обратившись ко мнѣ, спросилъ:- Неужли же тебѣ не стыдно?.. И давно ты эдакъ-то? А все, чай, водочка?.. Ты откуда? Чей?..
— Да отвяжись ты отъ меня! — сказалъ я, разсердившись. — Какое тебѣ дѣло?..
— А ты не серчай… такъ я. На, покрой ноги-то дерюгой, ознобишь, мотри… Ахъ робята, робята, какъ это вы сами себя не бережете!… Родителямъ-то каково на тебя глядѣть, на эдакого, какъ заявиться домой-то… Страшно подумать. И не стыдно! Правда, стыдъ не дымъ, глаза не выѣстъ, такъ знать?..
— Захотѣлъ отъ нихъ стыда, — сказалъ солдатъ, — у этого, отецъ, народа стыдъ подъ пяткой…
— Необузданный народъ, — сказалъ мужикъ, — отчаянный… вольный народъ… избалованный… пороть бы… шкуру спускать…
— Хоть убей, все одно, — сказалъ солдатъ.
Я сидѣлъ, слушалъ ихъ и думалъ:
«Ни на что такъ не способенъ и не скоръ человѣкъ, какъ на осужденіе своего ближняго».
