Шатаясь по камерѣ, изъ одного конца въ другой, прислушиваясь къ разговорамъ и приглядываясь къ лицамъ, я замѣтилъ въ одномъ изъ отдаленныхъ угловъ кучку людей.
Ихъ было шестеро, сидѣли они тѣсной кучкой въ полутьмѣ на нарахъ и одинъ изъ нихъ, какъ оказалось послѣ, дьяконъ, длинноволосый, косматый, широкоплечій человѣкъ, говорилъ густымъ басомъ, точно трубилъ не очень громко въ мѣдную трубу.
— Братцы, други мои милые… любилъ я пуще всего читать Евангеліе… Хорошо!… Выдешь, бывало, съ Евангеліемъ на амвонъ… Походка у меня была лебединая… Народу — полно, всѣ на тебя глядятъ… Встанешь это… плечами передернешь, да и того… не торопясь эдакъ, начнешь: «Благослови, владыко!» — Густой речитативъ загудѣлъ и разсыпался по камерѣ, забирая все выше.
— Бла-го-вѣс-ти-те-ля, свя-та-го, слав-на-го, все-хваль-на-го апосто-ла и еван-ге-ли-ста, Іо-ан-на Бо-го-сло-ва!
— А то, — продолжалъ, опять немного помолчавъ, въ полутьмѣ дьяконовскій басъ, — любилъ я тоже стихиры похоронные… Сердце отъ нихъ рвется… душа ноетъ… свое окаянство чувствуешь… выворачиваетъ все нутро твое подлое… Любилъ!. Споемъ, Витька, а? — обратился онъ къ кому то. — Споемте, братцы!..
— И такъ тоска! — сказалъ кто-то тоненькимъ голосомъ.
— Дуракъ! — рявкнулъ дьяконъ, — тоска… не понимаешь, оселъ!… Въ тоскѣ ищи радости!
— Что насъ отпѣвать-то, — мы и такъ отпѣтые, — сказалъ кто-то изъ подъ наръ.
— «Образъ есмь неизреченныя твоея славы», — запѣлъ вдругъ дьяконъ, и голосъ его трепетно и властно съ какой-то ужасающей тоской раздался по всему помѣщенію камеры…
Въ волну этихъ густыхъ трепетныхъ звуковъ сейчасъ же влились и пристали еще два изумительно сильныхъ, рыдающихъ и тоскующихъ голоса.
— «Аще и язвы нашу прегрѣшеній», — зарыдали они…
— «Ущедри твое созданіе, Владыко, и очисти твоимъ благоутробіемъ», — могуче гремѣлъ басъ.
— «И очисти твоимъ благоутробіемъ», — вторили ему тенора…
Я почувствовалъ, какъ въ груди у меня точно оборвалось что-то. Невыразимо странно было слышать въ этой ужасающей обстановкѣ трогательные благородные звуки, вылетавшіе изъ груди этихъ измытаренныхъ, жалкихъ пропойцъ. Мнѣ казалось, что все вокругъ поетъ и рыдаетъ, трепещетъ и стонетъ въ мукахъ скорби и отчаянія. Жалко было всѣхъ: и тѣхъ, кто пѣлъ, и тѣхъ, кто слушалъ, и самого себя жалко, и жалко прежнюю жизнь, и все то, что видѣлъ и перенесъ въ жизни.
— «И возжделѣнное отечество подаждь ми,»- мучительно терзая сердце, рыдали тенора…
— «Рая паки жителя мя сотворяя», — съ изумительно-сильно выраженной просьбой со слезами и могучимъ чувствомъ отчаянія докончилъ дьяконъ.
— Да полно вамъ!… дьяволы! — закричалъ вдругъ откуда-то чей-то отчаянно-злобный голосъ, — всю душу вымотали, подлецы!… нашли что пѣть… будетъ!… покою отъ васъ нѣтъ… и безъ того тошно!.
Пѣвцы замолкли. кто-то громко засмѣялся… кто-то крикнулъ:
— Отецъ дьяконъ, веселенькую!..
— «Вы-ы-ы-ый… — завелъ дьяконъ, — ду-ль… — точно оборвалъ онъ и продолжалъ:- я на рѣченьку… посмотрю-ль на быструю». Вслѣдъ за нимъ, порхая и крутясь, подхватили и понеслись теноровые и другіе голоса.
Все вокругъ словно сразу встрепенулось и ожило. Точно неожиданно свѣтлый и радостный лучъ солнца ворвался въ полутемную камеру и, весело играя, внесъ вмѣстѣ со свѣтомъ какую-то удалую, бодрящую, свѣжую волну.
Приходилось лѣзть подъ нары… Другого исхода не было… Заглянувъ подъ нихъ въ одномъ мѣстѣ, я увидалъ въ полутьмѣ фигуру сидящаго, скорчившись, на полу маленькаго человѣка… Человѣкъ этотъ курилъ, жадно и часто затягиваясь, и озирался по сторонамъ, очевидно боясь, какъ бы кто не вырвалъ у него папироску…
Я согнулся и полѣзъ на четверенькахъ къ нему. Онъ быстро смялъ въ рукѣ цыгарку и заворчалъ что-то себѣ подъ носъ
— Ты что ворчишь? — спросилъ я, располагаясь съ нимъ рядомъ.
— А тебѣ что?! — огрызнулся онъ и скорчился еще больше, точно ежъ, котораго толкнули ногой.
Подъ нарами было сыро и грязно… Воняло чѣмъ-то гадкимъ, кислымъ и промозглымъ… По бокамъ слышался храпъ спящихъ людей, смѣхъ и сквернословіе.
Я легъ, подложивъ подъ щеку шапку, и сталъ въ полутьмѣ, отъ нечего дѣлать, разглядывать своего сосѣда
Это былъ старичокъ, маленькій, горбатый, чудной… похожій на какую-то большую мышь или крысу, сидящую у своей норки. Въ ногахъ у него лежалъ какой-то узелокъ… Когда я подлѣзъ подъ нары, онъ схватилъ этотъ узелокъ и зажалъ его между колѣнъ, поглядывая на меня и ворча что то, какъ собаченка, грызущая кость…
Ему не сидѣлось покойно: весь онъ, всѣмъ своимъ маленькимъ тѣломъ, одѣтымъ въ какую-то рвань, ерзалъ по полу, точно кто его поджигалъ снизу… Руками онъ дѣлалъ какіе-то непонятные жесты… Ноги, обутыя въ опорки, шаркали по полу… Когда онъ оборачивался ко мнѣ лицомъ, мнѣ виднѣлись тонкія губы, бороденка клиномъ, сморщенное лицо и, какъ у осла, большіе уши…
Мнѣ захотѣлось подразнить его, поговорить… И я опять спросилъ:
— Да что ты ворчишь все?.. Ругаешься, что-ли?..
— А тебѣ что за дѣло? — завизжалъ онъ, — что ты присталъ ко мнѣ, сукинъ ты сынъ!..
— Сверни-ка покурить, да угости! — опять сказалъ я.
Онъ затрясся и завертѣлся на мѣстѣ, какъ блоха.
— Покурить! закричалъ онъ, — на-ка, вотъ, выкуси!… Ахъ вы, лодари!… жулье!… много васъ тутъ, сукиныхъ дѣтей… воры!… Отстань отъ меня!… что ты присталъ ко мнѣ: аль выглядываешь, какъ бы упереть что… Нѣтъ, братъ, я спать не буду, шалишь!… Нѣтъ ужъ, я знаю теперь… жулики трехкопѣешные… тьфу!..
