— Присядь, землячекъ, — сказалъ я, потѣснившись въ сторону.
— А тебѣ что? — спросилъ онъ и присѣлъ передо мной на корточки.
— О чемъ это ты ревѣлъ? — спросилъ я.
Онъ засопѣлъ носомъ и еще шибче заморгалъ глазами.
— Заревешь здѣсь, — началъ онъ хриплымъ голосомъ, — обокрали меня!..
— Какъ такъ?..
— Какъ?.. Очень просто! Вотъ была здѣсь у меня въ полѣ трешница зашита… уснулъ ночью… проснулся — нѣтъ!… вырѣзали ножомъ… точно корова языкомъ слизнула…
— Не слыхалъ?..
— Гдѣ слышать!… жулье тутатко… ловкачи!..
— А ты какъ же попалъ сюда?..
— Сдуру и попалъ… Прямо отъ своей глупости… Научили меня… Я, видишь-ли, добрый человѣкъ, пятый мѣсяцъ въ Питерѣ болтаюсь безъ дѣла. Прожился, проѣлъ все… А тутъ, хвать, изъ дому письмо пришло: пріѣзжать велятъ немедля… Братья, вишь ты, дѣлиться тамотка задумали… Я туды… я сюды… какъ быть?.. А мнѣ не близкой свѣтъ домой-то… въ Орловскую губерню… не мутовку облизать уѣхать-то туда… Ну, и посовѣтовалъ мнѣ одинъ человѣчекъ на этапъ попроситься… «Доставятъ, баитъ, за милую душу»… Ну, я съ дуру-то и послушай… Трешницу-то мнѣ землякъ далъ. Я ее и зашилъ въ полу, думалъ: годится дома… Анъ вотъ те годится!… Шестыя сутки здѣсь вотъ, какъ въ котлѣ киплю… Не приведи Богъ здѣсь и быть-то!..
— Плохо?
— Сибирь!… Нашего брата замѣстъ собакъ почитаютъ… Узнаешь самъ: каторга, сичасъ издохнуть…
— Да что-жъ тебя такъ долго не отправляютъ?
— А песъ ихъ знаетъ!… Партію, вишь ты, подгоняютъ, канплектъ… Отседова, баютъ, въ тюрьму еще погонятъ… Тамотка, гляди, просидишь денъ пять, а то болѣ… пока этапъ наберутъ на Москву.
«Ну, ну, — подумалъ я, слушая его, — дѣло-то плохо»!
— А вѣдь я тоже, землякъ, не плоше тебя по вольному этапу иду, — сказалъ я ему.
— Дуракъ, значитъ, и ты вышелъ! — сказалъ онъ и, помолчавъ, продолжалъ: — Вѣришь Богу, измаялся я здѣсь… обовшивѣлъ… Въ тюрьму бы ужъ, что-ли, скорѣй гнали… Тамотка, баютъ, много лучше здѣшняго… Здѣсь ни поѣсть, ни уснуть… Собака, сичасъ провалиться, и та сытѣй!… Дадутъ тебѣ пайку хлѣба съ фунтъ, хоть гляди на нее, хоть ѣшь, какъ хошь… Похлебки принесутъ — собака сбѣсится… Да и той, коли успѣлъ ложки три хлебнуть — говори слава Богу… Такъ-то плохо и не приведи, Царица Небесная!..
Онъ хотѣлъ разсказать еще что-то, но не успѣлъ, потому что въ это время проснулся лежавшій на полу рядомъ со мною человѣкъ… Проснувшись, онъ уставился на меня огромными съ кровяными бѣлками глазищами и зарычалъ какимъ-то сдавленно-сиплымъ басомъ:
— Ты откуда взялся, а?.. Какого ты чорта развалился здѣсь, какъ дома на печкѣ?.. Мѣсто-то твое, что-ли?.. Здѣсь, братъ, давнымъ давно занято… Убирайся-ка, братъ, къ… пока цѣлъ!..
— А ты купилъ его, что-ли? — спросилъ я.
— Купилъ… стало быть, купилъ!… Поговори еще, сѣрый чортъ…
Парень въ поддевкѣ поднялся и, дернувъ меня за рукавъ, сказалъ:
— Пойдемъ, землякъ, курнемъ… Не связывайся!..
Я поднялся и пошелъ за нимъ. Онъ вышелъ въ корридоръ и, пройдя его весь, свернулъ влѣво и отворилъ дверь въ отхожее мѣсто.
Смрадная, вонючая комната была переполнена. Въ углу топилась печка… Къ этой печкѣ то и дѣло подскакивали люди закурить… Курили не всѣ… курили счастливцы… большинство, съ какой-то особенной жадностью, ожидало, когда курящіе кинутъ обмусленный окурокъ на вонючій полъ, чтобы броситься къ нему, схватить и жадно, обжигая губы, затянуться разъ-другой…
Табакъ здѣсь, какъ я потомъ узналъ, цѣнился страшно дорого, потому что курить запрещалось и пронести его съ воли было трудно. Мой парень пронесъ его, какъ оказалось, подъ тульей своей деревенской шапки и берегъ, какъ святыню.
Не успѣли мы покурить, какъ по корридору раздался крикъ: «За хлѣбомъ! За хлѣбомъ»!..
— Пойдемъ скорѣй! — сказалъ парень, — сейчасъ хлѣбъ принесутъ… раздавать станутъ…
Мы побѣжали съ нимъ по корридору въ нашу камеру.
Въ камерѣ все всполошилось. Спавшіе подъ нарами повскакали и вылѣзли оттуда, грязные, оборванные, страшные… Всѣ лѣзли и толкались къ двери… что-то дикое, злое и вмѣстѣ жалко-униженное чувствовалось въ этой толпѣ голодныхъ людей…
Вскорѣ принесли въ большихъ бѣлыхъ корзинахъ хлѣбъ и начали не раздавать, а прямо-таки швырять «пайки» какъ попало, точно голоднымъ собакамъ на псарнѣ куски конины…
Люди, съ возбужденными, красными или блѣдными лицами, съ широко открытыми глазами, толкаясь, ругаясь скверными словами, лѣзли къ корзинамъ и хватали хлѣбъ съ такой жадностью, что страшно было глядѣть.
Схвативъ кое-какъ свой «паекъ», я отошелъ къ окну и сѣлъ на подоконникъ, ожидая, что будетъ дальше.
Около меня и кругомъ толкалась, шумѣла, орала толпа, такъ, что голова шла кругомъ и мутилось въ глазахъ. Вдругъ какой-то, какъ я замѣтилъ, молодой, черноволосый, въ одной рваной рубахѣ малый выхватилъ у меня изъ рукъ мой «паекъ» и прежде, чѣмъ я успѣлъ что-либо сдѣлать, пырнулъ подъ нары и скрылся. Видѣвшіе это близь стоявшіе люди подняли меня на смѣхъ.
— Ворона!… деревня!… эхъ ты, разинулъ хлебово-то!… - слышалось кругомъ, — ха-ха-ха!… Вотъ такъ ловко! губа толще — брюхо тоньше… Дураку наука… дураковъ и въ алтарѣ бьютъ…
Я всталъ и отошелъ отъ этого мѣста на другое, подальше. Тяжело было у меня на душѣ. Прямо-таки хотѣлось плакать. Вся эта обстановка: грязь, вонь, крики, злоба — давили и терзали сердце мучительной, нестерпимой болью…
