Мытарства - [31]

— Ты что же это, негодяй, дѣлаешь?

Онъ сдѣлалъ видъ, что не понимаетъ, и, сѣвъ на койкѣ, сталъ протирать рукой глаза.

— Не притворяйся, — крикнулъ я и дернулъ его за руку.

— Да ты что пристаешь! — въ свою очередь закричалъ онъ. — Я доктору скажу… зачѣмъ лѣзешь?..

— Ты сейчасъ у меня образокъ срѣзывалъ.

— Образокъ! какой образокъ?.. Караулъ!!. - вдругъ громко закричалъ онъ и этимъ крикомъ разбудилъ своего сосѣда и еще нѣсколько человѣкъ

— Что за чортъ? — спросилъ сосѣдъ, — чего ты орешь?

— Да какъ же, — заговорилъ Васька, показывая на меня и вдругъ заплакалъ, — присталъ ко мнѣ, разбудилъ… сталъ безобразничать… Теперь говоритъ, что образъ, вишь, я у него укралъ какой-то… Я доктору скажу… ей-Богу, скажу! батюшки, родимые, что-жъ это такое? воромъ меня сдѣлалъ. О-о-охъ… доктору скажу… глазеньки мои лопни скажу…

Видя, что дѣло приняло такой оборотъ, я плюнулъ и пошелъ на свое мѣсто…

— Самъ воръ! — неслось мнѣ вслѣдъ:- золотая рота… абармогъ!… кашу сюда пришелъ жрать казенную!..

Утромъ онъ, какъ ни въ чемъ не бывало, подошелъ ко мнѣ и сказалъ, подавая «собачью ножку»:

— На, курни, чортъ. Впередъ умнѣе будь… не лѣзь… на все знай время… зря-то тоже это дѣло не дѣлается.

. . . . . . . . . . . . . . .

Три недѣли пролежалъ я въ больницѣ, и эти три недѣли показались мнѣ за три года…

Письмо я послалъ на третій же день по поступленіи и сталъ ждать отвѣта… Отвѣтъ пришелъ только по прошествіи трехъ недѣль и такой отвѣтъ, котораго я не ожидалъ.

Какъ-то разъ, рано утромъ, слышу я вдругъ, кличутъ меня по фамиліи… Поднимаю голову, — гляжу и глазамъ своимъ не вѣрю: въ дверяхъ стоитъ сестра!

. . . . . . . . . . . . . . .

Она увезла меня въ деревню.

 ПО ЭТАПУ.

 (Наброски).

 «Холодна въ синемъ морѣ волна,

 И глубоки пучины морскія;

 Но еще холоднѣй глубина,

 Гдѣ таятся страданья людскія».

Шелли.

Часть вторая

I

— Клинъ, Дмитровъ, Волоколамскъ! пронзительно громко, какимъ-то дрожаще-звонкимъ голосомъ закричалъ старшій конвойный солдатъ, войдя въ нашъ «этапный», биткомъ набитый народомъ, вагонъ. — Петровъ, Крысинъ!..

Я не спалъ. Я ждалъ этого окрика отъ самаго Петербурга… Необыкновенно тяжело, гадко и грустно было на душѣ. Нервы натянулись и дрожали, какъ струны…

— Петровъ, Крысинъ! — еще громче крикнулъ конвойный.

Я вскочилъ и отвѣтилъ:

— Здѣсь.

— Ты — Петровъ?..

— Я.

— Чего-жъ ты молчишь, чортова голова, а?! Въ морду захотѣлъ, что-ли?! А Крысинъ гдѣ? Крысинъ! Эй, Крысинъ!

— Здѣсь! Я Крысинъ! — отозвался съ противоположнаго темнаго конца вагона голосъ, и вслѣдъ за нимъ по узкому проходу, спотыкаясь и шагая черезъ валявшихся по полу людей, вошелъ въ полосу свѣта и остановился передъ конвойнымъ старикъ, высокаго роста, широкоплечій, съ крупными чертами лица, могуче сложенный, съ длинной по поясъ, сѣдой бородой.

— Ты — Крысинъ?

— Я.

— Чего-жъ ты… чортъ!… Заснулъ?.. Къ женѣ на печку пришелъ, что-ли?.. Сво-о-о-олочь!… Готовьтесь, — добавилъ онъ, зѣвая во весь ротъ, — слѣзать вамъ въ Клину.

Онъ повернулся и ушелъ въ другое отдѣленіе.

Я сѣлъ на свое старое мѣсто. Старикъ, назвавшійся Крысинымъ, постоялъ, что-то думая, свернулъ курить и сѣлъ рядомъ со мной на полу, въ проходѣ между скамеекъ.

— Тебя куда гонятъ? — спросилъ онъ, дымя махоркой.

Я сказалъ и въ свою очередь спросилъ:

— А тебя?..

— Меня тоже туда… — отвѣтилъ онъ и, помолчавъ еще, спросилъ:- ты кто? крестьянинъ… мѣщанинъ?..

— Мѣщанинъ.

— Гм!… Ну значитъ, намъ съ тобой вмѣстѣ путаться. На, кури!..

Онъ передалъ мнѣ окурокъ и, отвернувшись, глубоко задумался, обхвативъ голову руками, скорчившись своимъ длиннымъ тѣломъ въ дугу ж упершись локтями въ колѣнки согнутыхъ ногъ…

II

Старый, потемнѣвшій отъ копоти, съ маленькими оконцами, задѣланными желѣзными рѣшетками вагонъ, былъ переполненъ людьми…

Было душно, смрадно, полутемно…

Всюду: на лавкахъ, подъ лавками, въ проходахъ на полу, валялись, какъ полѣнья дровъ, и спали арестанты. Свѣтъ отъ фонаря казался какимъ-то туманнымъ пятномъ… По временамъ мелькали по стѣнамъ и потолку какія-то фантастично-причудливыя тѣни… Подъ поломъ вагона гудѣли колеса по стыкамъ рельсъ, равномѣрно и назойливо-однообразно пощелкивая, какъ маятникъ у часовъ: тикъ, такъ! тикъ, такъ!… Неплотно прикрытая дверка фонаря дребезжала и тряслась, какъ больная лихорадкой, то на время замолкала то снова еще шибче принималась вздрагивать и трястись… Стонъ, скрипъ зубами, отдѣльныя вскрикиванья, удушливо-тяжелый несмолкаемый храпъ, гулъ колесъ, темная долгая ночь…

Я сидѣлъ, поглядывалъ время отъ времени на своего будущаго товарища по пѣшему хожденію, и передо мной, подъ одвообразно-назойливое постукиванье и шумъ колесъ, вставали и плыли тяжелыя картины… Я снова съ ужасомъ переживалъ все то, что видѣлъ и что было со мной за послѣднее время…

III

А было вотъ что.

Дойдя до послѣдней степени нищеты, голодный, холодный, не имѣя возможности выбраться какимъ бы то ни было путемъ на родину и страстно желая этого, я рѣшился, откинувъ стыдъ въ сторону, попроситься на «вольный этапъ»…

Ухватившись за эту мысль, я уничтожилъ свой паспортъ и, придя раннимъ утромъ въ канцелярію градоначальника, подалъ прошеніе о томъ, чтобы меня отправили на родину «вольнымъ этапомъ». Прошеніе мое приняли, посмѣялись, что меня безпаспортнаго отправили бы и безъ прошенія, — и велѣли придти «завтра»…