— За хлѣбомъ!… Маршъ за хлѣбомъ, — заоралъ одинъ изъ нихъ, — живо!… Не отставать… не задерживать!..
Толпа хлынула изъ столовой, давя въ дверяхъ другъ друга, на дворъ и построилась тамъ по череду одинъ за другимъ длинной вьющейся лентой…
Это дѣлалось потому, что хлѣбъ и «воробьевъ» (такъ называли здѣсь небольшіе кусочки мяса) выдавали у дверей столовой, но только съ другой, противоположной стороны ея… Получившіе хлѣбъ входили въ двери и прямо садились за столы, начиная по порядку съ конца… Благодаря такому порядку, всѣ размѣщались безъ давки и шума…
Но прежде, чѣмъ попасть въ столовую, приходилось долго ждать на морозѣ… Тѣмъ, которые попали въ «чередъ» первыми, еще ничего… Но представьте себѣ положеніе тѣхъ, которые стоятъ и ждутъ въ самомъ концѣ этой живой человѣческой ленты, состоящей человѣкъ изъ трехсотъ, а то и больше. Скоро ли дойдетъ «чередъ» до нихъ… да и дойдетъ-ли?..
Случается такъ: ждутъ, ждутъ, подвигаются, подвигаются черепашьимъ шагомъ къ вожделѣнному крыльцу, на которомъ одѣляютъ каждаго «пайкой» хлѣба и кусочкомъ мяса (дѣйствительно, похожимъ на общипаннаго воробья), какъ вдругъ, у самой цѣли этого ожиданія, — «стой!… поворачивай назадъ… мѣстовъ больше нѣтъ… всѣ столы заняты»… Жди, пока отобѣдаетъ эта партія и начнетъ обѣдать другая такая же, если еще не больше…
Если бы я былъ художникомъ, я нарисовалъ бы эту живую ленту людей, ожидающихъ обѣда… Я нарисовалъ бы эти изнуренныя, голодныя, злыя лица, эти разношерстные, рваные костюмы… скорчившіяся фигуры… грязный обледенѣлый дворъ и освѣтилъ бы все это яркими веселыми лучами солнца… И тогда, я думаю, у зрителя явился бы вопросъ: что это такое?.. люди-ли это, или какія-то ободранныя, загнанныя, затрепанныя собаки, дожидающіяся, когда имъ выкинутъ кость?..
Я стоялъ на «череду» позади небольшого согнувшагося старичка… Лицо у него было худое, желтое, нездоровое… Удивительно злые глаза глядѣли исподлобья… Онъ водилъ ими, какъ затравленный волкъ, быстро переводя съ предмета на предметъ… и, очевидно съ голоду, злился на все и на всѣхъ, произнося безпрестанно отвратительныя ругательства…
— Ты чего, старый песъ, лаешься? — сказалъ ему стоявшій впереди молоденькій, съ отчаянно удалымъ лицомъ парнишка, вѣроятно, попавшій сюда съ Хивы и прошедшій огонь и воду. — Дамъ вотъ въ зубы раза — замолчишь…
Старичокъ такъ весь и затрясся отъ злобы.
— А ну-ка, дай!… А ну-ка, дай!… дай! Ты думаешь, ты одинъ жрать-то хочешь?.. Анъ нѣтъ… здѣсь, братъ, не на Хивѣ… здѣсь васъ взнуздаютъ…
— А, старый песъ, еще разговаривать! — крикнулъ парнишка и, какъ-то неожиданно ловко подставя ногу, толкнулъ его въ спину такъ, что тотъ полетѣлъ кубаремъ изъ «череды» прямо на ледъ. — Вотъ тебѣ взнуздаютъ! ха-ха-ха, взнуздалъ! мало, еще дамъ!..
Старичокъ вскочилъ на ноги и, какъ-то пронзительно завизжавъ, точно собака, которой мальчишки зажали хвостъ, бросился было на то мѣсто, откуда его вытолкнули, но его туда уже не пустили…
— Куда, старый чортъ!… Ишь ты… впередъ отца въ петлю лѣзетъ… Осади назадъ!..
— Мой чередъ!… мой чередъ! — визжалъ старикъ, толкаясь, но видя, что встать ему на прежнее мѣсто не придется, что надъ нимъ всѣ только потѣшаются, онъ вдругъ пронзительно-отчаянно заплакалъ или, вѣрнѣе, завылъ и побѣжалъ, жалко скорчившись, утирая рукавомъ полушубка глаза, въ самый конецъ «череды»…
— Го, го, го!… ха, ха, ха!.. — неслось ему вслѣдъ…
Получивъ на крыльцѣ «пайку» хлѣба и «воробья», я вслѣдъ за другими прошелъ въ столовую и, идя по порядку, попалъ за столъ…
На столѣ уже стояли и дымились чашки со щами — каждая на восемь человѣкъ — и лежали ложки, похожія скорѣе на деревенскія чумички. Ѣсть не начинали, дожидаясь, когда соберется полный комплектъ, т. е. когда будутъ заняты всѣ столы… Наконецъ, всѣ столы наполнились…
— На молитву! — закричалъ служащій.
Люди встали и пропѣли «Очи всѣхъ на Тя, Господи, уповаютъ». Не успѣли еще окончить послѣдняго слова, какъ ложки съ изумительной быстротой опустились въ чашки, захватывая тамъ мутную воду съ запахомъ капусты… Люди торопливо глотали, давились, чавкали съ такимъ азартомъ и жадностью, что если бы сытый человѣкъ посмотрѣлъ на это со стороны, то пришелъ бы въ ужасъ…
Въ одинъ мигъ чашки опорожнились!… Послали за прибавкой… Такъ же быстро уничтожили и прибавку… Немного погодя, подали гречневую кашу въ такомъ ограниченномъ количествѣ, что ея едва хватило бы поѣсть до сыта двоимъ… Ее уничтожили въ одинъ мигъ такъ, что я едва успѣлъ зачерпнуть и проглотить одну ложку…
Едва успѣли, а нѣкоторые еще и не успѣли, доѣсть кашу, какъ насъ всѣхъ «погнали» изъ-за столовъ вонъ, въ другія двери, чтобы очистить мѣсто «второму столу»…
Въ дверяхъ меня кто-то хлопнулъ по плечу.
Я оглянулся и увидѣлъ… дворянина. Лицо у него было веселое, улыбающееся… Глаза сіяли…
— Знаете что! — закричалъ онъ, оттаскивая меня въ уголъ сѣней, — а вѣдь фортуна-то хочетъ повернуть ко мнѣ свое капризное личико…
— Какъ такъ?
— А такъ… очень просто… дѣло-то вотъ какое оказывается… Въ конторѣ я разнюхалъ, что прогнали двухъ писарей… тутъ мнѣ одинъ человѣчекъ сообщилъ… ну, я, конечно, не будь дуракъ, прямо туда… прямо, понимаете, къ самому начальнику… къ Зевсу!… Такъ и такъ, говорю… работать неспособенъ… это разъ, а во-вторыхъ — дворянинъ, привилегированное лицо — два; ну, и, конечно, обратите вниманіе и т. д., и т. д.
