Мысль и судьба психолога Выготского - [13]

Нет, не Выготский, охотнее даже прибегавший к термину «вращивание», ввел в научный обиход понятие интериоризации (от лат. interior – внутренний). Это сделали до него представители французско-швейцарской школы, и прежде всего Жан Пиаже, связывавший с ним процесс социализации входящего в жизнь ребенка и внедрение в его психический мир категорий общественного сознания – их постепенную трансформацию в структуры сознания индивидуального. Но именно Выготскому удалось раскрыть настоящий смысл этого явления, поставив, по собственному его выражению, во главу угла «камень, который презрели строители». И этим камнем стало приобщение малолетнего ребенка – существа биологического и натурального – через речевое действие, через работающее живое слово к окружающему культурному миру взрослых.

Но сперва следовало бы, наверное, рассказать об историческом споре, развернувшемся между двумя великими психологами XX века вокруг трактовки описанной Пиаже особого рода детской речи, ни к кому на первый взгляд не обращенной, а потому и названной им эгоцентрической. Правда, весьма своеобразной вышла та полемика. И если Выготский посвятил ей чуть не половину итоговой своей монографии, то ответить ему Пиаже смог лишь через три десятилетия, в специальном приложении к первому английскому изданию «Мышления и речи». Такова была специфика «железного занавеса», отъединившего советское государство от остального цивилизованного мира и иногда проницаемого для научной мысли в одном направлении, но совершенно не проницаемого в другом.

Услышал ли Выготский те запоздалые, обращенные к нему слова? Но как бы там ни было, а правота его концепции выдержала проверку временем, и убеленный сединами европейский классик должен был склонить голову перед аргументацией своего так рано ушедшего коллеги. Потому что по-новому истолкованная эгоцентрическая речь давала заветный ключ к пониманию тайны трансформации доречевого детского мышления, и Выготский не преминул этим ключом воспользоваться.

В самом деле, почему увлеченные лепкой, рисованием или другим каким-нибудь детским делом трех-пятилетние малыши сопровождают его непрерывным речевым аккомпанементом, нимало не заботясь о том, слушают ли их окружающие, и даже не ожидая ответа на подаваемые ими реплики? А если подобное действо происходит в заполненной игровой комнате, то, по меткому замечанию Пиаже, оно напоминает коллективный монолог, где «каждый ребенок говорит сам с собой, как если бы он громко думал», сохраняя, однако, иллюзию, будто другие отлично его понимают (Выготский, 1982. Т. 2, с. 43). Но еще удивительнее, что, будучи запротоколирована или записана на магнитофон (или на фонограф, как во времена Выготского), эта речь по мере взросления ребенка обнаруживает черты, резко отличающие ее от обычной коммуникативной речи детей и взрослых – телеграфность стиля, свернутость и отрывочность высказываний, тенденцию к опусканию слов, а в общем, полную непонятность для незнакомого с породившей ее ситуацией человека. И все это Пиаже напрямую связал с эгоцентризмом детского мышления, якобы погруженного в свой внутренний ирреальный мир воображения, мечты, лишь где-то на периферии фрагментарно контактирующий с реальным миром взрослых.

И словно бы в подтверждение этой версии где-то к началу школьного возраста, то есть переходу детского мышления на рельсы реальности, эгоцентрическая речь как рудимент, как пережиток, действительно сходит на нет, вытесняясь логически связной и осознаваемой социализированной речью. Это позволило Выготскому воспользоваться для сравнения известным высказыванием Ф. Листа о вундеркиндах: все их будущее в прошлом. «Она <эгоцентрическая речь. – И.Р.> не имеет будущего. Она не возникает и не развивается вместе с ребенком, а отмирает и замирает, представляя собой скорее инволюционный по природе, чем эволюционный процесс» (Выготский, 1982. Т. 2, с. 319). Так зарастает, например, выполнивший свою миссию Боталлов проток или пупочная вена в период новорожденности. Во всяком случае, примерно так смотрел на этот речевой феномен описавший его Пиаже.

Но что же все-таки не устраивало в этой концепции самого Льва Семеновича? Прямо скажем, многое, начиная с представления об эгоцентризме детского мышления, якобы черпающем свою пищу не столько в реальности, сколько в мечтах, желаниях и фантазии. Но главное – в ее прокрустово ложе не укладывались данные наблюдений, из которых вовсе не следовало, что эгоцентрическая речь и практическая деятельность ребенка протекают в разных, не пересекающихся между собой измерениях.

Говорят, что всякого большого ученого отличает умение задавать вопросы Природе. Но какие вопросы может задать ей психолог? Ведь в мозг не заглянешь, а если и заглянешь, то ничего там не увидишь – ни мыслей, ни образных представлений, прокручивающихся на экране нашего сознания, а только мозаику электрических потенциалов, вычерчивающих бесконечные острогорбые кривые на бумажной ленте осциллографа. И единственно, что может сделать психолог, исследующий динамику детского развития, – это придумать эксперимент, способный в подтверждение своей либо чужой версии вынести наружу в «спрессованных» лабораторных условиях те скрытно протекающие процессы в психике ребенка, которые никогда не могут быть охвачены непосредственно, единым взглядом, и практически недоступные во всей своей совокупности обычному наблюдению.