Мысль и судьба психолога Выготского - [11]
Что это, как не мысль, мелькнувшая в мозгу шимпанзе сразу вслед за случайным соединением в длину двух палок? Ведь дальше, как пишет Кёлер, действия животного напоминают единый целостный процесс без всяких видимых проб и попыток, то есть реализацию словно продуманного наперед решения.
Казалось бы, материалистическая теория могла торжествовать: удалось перекинуть мостик от дочеловеческих форм орудийного мышления высших приматов, обходящихся без членораздельной речи, к собственно человеческим. Эти опыты в соответствующей модификации, то есть без клетки, ящика и бананов, были незамедлительно перепроверены на годовалых детях и показали полную идентичность практического мышления ребенка доречевого возраста интеллекту взрослого шимпанзе. «Это были действия, – как писал один из авторов экспериментов К. Бюлер, – совершенно похожие на действия шимпанзе, и поэтому эту фазу детской жизни можно довольно удачно назвать шимпанзеподобным возрастом… <…> В шимпанзеподобном возрасте ребенок делает свои первые изобретения, конечно, крайне примитивные, но в духовном смысле чрезвычайно важные» (цит. по: Выготский, 1982. Т. 2, с. 102).
Однако на этом исследователи не остановились. Опыты Кёлера с максимально возможной точностью были воспроизведены на детях следующих возрастных групп, причем и здесь обнаружилось поразительное сходство в приемах решения задачи и в поисках обходных путей с поведением кёлеровского Султана. А различия, если и были, то не принципиальные: преимущество трехлетнего ребенка перед обезьяной заключалось в речи и понимании инструкций, тогда как преимущество обезьяны состояло «в более длинных руках и в опыте обращения с грубыми предметами».
Но не зря постигал в свое время Выготский глубины марксистской диалектики, чтобы удовлетвориться этим «натуральным рядом», оставляющим за бортом качественное своеобразие пусть маленького, но все же социализированного человечка. А долгие размышления и бессонные ночи обитателя туберкулезной палаты, когда спят, забывшись тревожным сном, больные и ничто не мешает прокручивать в голове только что прочитанную немецкую или английскую монографию, вероятно, тоже сыграли здесь не последнюю роль. Но если в методологическом отношении вопрос об исторических корнях человеческого сознания, переплавившегося в тигле коллективной трудовой деятельности наших пращуров, был для Выготского более или менее решен – ничего большего к идее основоположников марксизма материалистическая наука добавить на тот момент не могла, – то рождение мышления у входящего в жизнь ребенка оставалось едва ли не самой темной страницей современной ему психологии. И именно ей решает он посвятить отвоеванные у смерти годы, сориентировав свои исследования – как стрелку в магнитном поле – на проблему становления психики. А девизом взяв известные слова Маркса: «Мы знаем только одну-единственную науку – науку истории».
Словно гётевский Фауст, только из рук медицины, получив в подарок вторую жизнь, Лев Семенович не может не догадываться о ее недолговечности. И, казалось бы, простой здравый смысл подсказывает распорядиться ею со всей возможной осмотрительностью. Но он поступает прямо противоположно. И хотя болезнь, как уже было сказано, отступила недалеко, но все же челюсти свои она разжала и разжала настолько, что уже к концу 1927 года творческий котел под названием «Выготский и сотрудники» начинает опять выдавать свою продукцию. А число только опубликованных работ самого Льва Семеновича растет почти взрывообразно. И параллельно им, словно круги на воде, множатся его разнообразные должности и посты, но, по счастью, уже не административного свойства.
С Главсоцвосом пришлось, конечно, расстаться. Но если посчитать на карте Москвы и Ленинграда – двух столиц, между которыми распределена теперь его педагогическая и научная деятельность, – все точки, где читает лекции, руководит научной работой и консультирует профессор Выготский, то их наберется не меньше полутора десятка. Почему набиваются битком его аудитории? Почему сюда идут даже студенты, никакого отношения к психологии не имеющие? Почему можно всем курсом прогулять лекцию самого Бехтерева, а вот Выготского невозможно, немыслимо? Может быть, потому, что он приобщает своих слушателей к той напряженной «драме идей», которая разворачивается на подмостках мировой психологической науки, и следить в эти минуты за движением его отточенной, искрящейся мысли высочайшее из наслаждений. «Внутренний склад его мысли был совершенно плавным, удивительно четким – ни одного срыва, ни одного “спотыканья”. Это был плавный ход мыслей, облеченных в красивую словесную форму». «Он ходил по комнате и думал вслух. Или же, сидя в лаборатории клиники за чашкой чая, он развивал идею и вырисовывал ряд тем исследования» (
