Мысль и судьба психолога Выготского - [10]

Как коротают в больницах долгие зимние вечера? Чтение, радионаушники (ни телевизоров, ни транзисторных приемников не было тогда еще и в помине) да бесконечный треп с соседями по палате. Но Выготский работает. В самых не подходящих для этого условиях («в большой палате – по 6 человек тяжелобольных, шум, крик, отсутствие столика и прочее, койки стоят одна к другой без промежутка, как в казарме» – Выгодская, Лифанова, 1996, с. 200) он пишет свой уже упоминавшийся выше «Исторический смысл психологического кризиса» – давно задуманный обзор современного ему состояния психологической науки, перелопачивая при этом гору специальной литературы.

Что мешает ему сбросить груз привычных забот и зажить жизнью обыкновенного больного? Может быть, неуверенность в том, что вообще удастся покинуть эти стены? Болезнь запущена, ни стрептомицина, ни других эффективных препаратов еще не изобрели, и единственная надежда на пневматоракс – компрессию пораженного легкого вводимым в плевральную полость воздухом. «Я еще не пришел в отчаяние, но уже оставил надежду», – сознается он в письме к А. Р. Лурии (Выгодская, Лифанова, 1996, с. 200).

А о том, как чувствует себя человек с наложенным пневматораксом, можно догадаться по другому его письму тому же адресату, где, поделившись радостью по поводу выхода на английском языке его доклада о психологии глухонемых (который «прочтет Шеррингтон, Скрипчур, вся европейская и американская группа психологов, занимающихся этими проблемами»), Лев Семенович добавляет: «Я точно воздуху глотнул горного, точно на простор вышел из уплотненной московской комнаты, точно пневматоракс у меня сняли на минуту» (Выгодская, Лифанова, 1996, с. 213).

22 мая с предписанием в течение еще одного месяца соблюдать постельный режим Выготский выписан наконец из туберкулезной больницы. А где-то к осени, к своему тридцатилетию, исхудалый и бледный, с одышкой после каждого лестничного марша, он возвращается к оставленной им работе, которая, как говорят, лечит, а теперь необходима еще и чтобы содержать семью: в тот год у него родилась первая дочь.

Но болезнь отступила недалеко: и год, и пять лет спустя она все еще держит его на своем поводке, что видно из сохранившихся писем. «Мучает туберкулез и ожидание операции (френикотомии), видимо, неизбежной осенью (в легком каверны не хотят закрываться никак!)», – пишет он летом 1927 года Лурии (Выгодская, Лифанова, 1996, с. 201). «Я все еще в Москве и все еще не знаю, будет ли операция летом или осенью, что ее не удастся избегнуть, по-видимому, я понимаю из слов и интонаций врачей» (из письма от 26 июня 1932 года ему же – Выгодская, Лифанова, 1996, с. 201).

Да, в это трудно поверить, но почти все сделанное этим хрупким, деликатным человеком за неполные десять лет его московской жизни – а сделанного им хватило бы на добрый пяток институтов – выполнено, как явствует из выписанной в 1926-м году врачебной справки, инвалидом 2-й группы…

Глава 4

Когда во второй половине XIX века детская психология только еще складывалась в самостоятельную отрасль, немецкий психолог К. Штумпф писал, ссылаясь на К. Линнея, назвавшего в свое время ботанику приятной наукой, что если и есть какая-нибудь наука, заслуживающая названия приятной, то это именно психология детства – наука о самом дорогом и любимом, что есть на свете.

Однако за этим, в сущности, невинным сравнением скрывалась целая своего рода философия, усматривавшая в детском развитии – с младенчества и до совершеннолетия – прежде всего феномен роста. И, как иронически заметил Выготский, многие психологические концепции долго еще находились в плену этих «растительных», «ботанических» представлений, закрепившись даже в названии всем известного дошкольного учреждения, которое мы с тех пор называем детским садом. Но если к тому времени, когда жил и творил Выготский, «ботаническое пленение» детской психологии осталось в основном позади, то, как бы поднимаясь по восходящей лестнице наук, она попала в объятия другого пленения, «зоологического».

На рубеже 1920-х годов весь мир облетела весть о сенсационных опытах немецкого психолога В. Кёлера, проведенных им на антропоидной станции острова Тенерифе с человекообразными обезьянами, у которых удалось обнаружить зачатки интеллекта, ничем практически не отличающегося от интеллекта трехлетнего ребенка. А работа этого психолога «Исследование интеллекта человекоподобных обезьян», переведенная на русский язык, вышла в 1930 году под редакцией и с предисловием Выготского. Обезьяна, громоздящая фанерные ящики, чтобы добраться до подвешенного под потолком банана, или соединяющая две полые бамбуковые палки, чтобы пододвинуть к себе находящийся за решеткой клетки плод, – эксперименты эти, упоминаемые даже в курсе школьной программы, давно стали классикой. И самое замечательное, что своего успеха животное достигало не путем проб и ошибок, как это бывает при встрече с незнакомой задачей у более примитивных существ, а в силу как бы внезапного озарения.

«Султан сначала безразлично сидит на корточках на ящике, который оставили около решетки <после неудачных попыток пододвинуть к себе банан каждой из двух палок в отдельности. –