Мышиное счастье - [15]

Он вновь посмотрел на часы — Еланцевой не было уже сорок минут. Не перехватил ли её директор? Не передумала ли она подрывать авторитет родного завода?

И когда Петельников уже вознамерился опечатать подвал, послышались торопливые шаги. Но шёл не один человек. Инспектор прижал ногой дверь и выключил свет.

В дверь постучали:

— Это я, Катя.

Петельников щёлкнул выключателем и убрал ногу. Сперва вошла Еланцева, показавшаяся в этом тёмном подвале белым ангелом. За ней осторожно, щурясь от подземного мрака, ступал Рябинин. Увидев хлеб, он заморгал глазами — и опять на его лице инспектор заметил мучительную обиду.

— Я ждала машину, чтобы его провести сюда, — объяснила Катя.

— Знаете, кто свалил хлеб? — спросил Рябинин Еланцеву.

— Нет.

— А раньше его тут видели?

— Видела раза два.

Рябинин смотрел на окно, размышляя.

— Оно выходит во двор, — объяснил инспектор.

— Может, и теперь скажешь, что пустяками занимаемся? — почти сердито отозвался следователь.

— Побереги злость для преступника.

— А вы знаете преступника? — спросила Катя у инспектора.

— Вот он знает, — буркнул Петельников.

Рябинин пощупал буханки, осмотрел дверь, подёргал засов… Только портфель он не открывал, где лежали протоколы для осмотра места происшествия.

— Ну что… пригласить понятых? — спросил инспектор.

— Ни в коем случае.

— А как?

— Сюда придут.

— Кто?

— Тот, кто свалил этот хлеб.

— Чтобы его забрать? — заинтересовалась и Катя.

— Теперь, после нашего появления на заводе, побоятся, — заметил инспектор.

— Не чтобы забрать, а чтобы добавить, — сказал Рябинин.

— Тем более побоятся, — не согласился Петельников.

— Но добавить не этого хлеба, — Рябинин улыбнулся довольно, как человек, догадавшийся о тайне, которая для других недоступна.

— Добавить булки, — догадалась и Катя.

Творчество, творение художника, творческая работа, творец… В конце концов, сотворение мира.

А ведь раньше в деревнях тесто творили — на ночь ставили его на печку в деревянной кадке, чтобы утром испечь караваи и одухманить их запахом всю избу, а то и всю деревню.

После ухода Башаева женщина понуро сидела у остатков дикого пиршества, положив взгляд на нетронутую буханку хлеба. В этом взгляде ничего не было — ни мыслей, ни желаний, ни чувств… Слабых людей жизнь отжимает досуха. Но слабым человеком была женщина, а к ней приходит второе дыхание, и третье приходит, потому что она женщина, потому что судьба этой женщины была связана ещё с двумя судьбинками.

Она встала и запахнула халат, который обтянул её туго, как забинтовал. У окна была прибита двухъярусная полочка: на первом стояло несколько книг, на втором чернел телефон, казавшийся тут немым и ненужным. Она сняла трубку и набрала номер — телефон оказался говорящим.

— Опять не приедешь? — спросила она у сразу отозвавшегося голоса.

— Дела.

— Вчера были дела…

— И сегодня дела.

— Какие дела по ночам?

— Какие бы ни были, они тебя не касаются.

Отвечающий ей мужской голос был чётким, с хорошо произнесёнными словами, будто он старался скрыть акцент.

— Ты уже хватил своего импортного коньячку…

— И это тебя не касается, — выговорил голос.

— А двоих детей это касается?

— На их содержание деньги даю.

— А на что же ведёшь сладкую жизнь?

— И это тебя не касается.

— Эх ты, отец!

— А я не крепостной! — взвился голос, позабыв про тщательное выговаривание слов.

Женщина ещё туже запахнула халат, словно теперь от крепости ткани зависела её сила. Но лицо, ничем не стянутое и ничем не поддержанное, оказалось предоставлено самому себе — давно готовые слёзы этим воспользовались. Она всхлипнула.

— Этим меня не проймёшь, — громко и теперь невнятно пробурчал он.

— Я знаю, — вдруг тихо согласилась она.

— Тогда чего звонишь?

— Я подам на развод…

— Этим меня не проймёшь, — повторил он.

— Я знаю, — повторила и она.

— Давай жить, не пересекаясь, — предложил голос вроде бы игриво.

Женщина всхлипнула ещё раз, не для него, не нарочно — вырвалось. Она думала, что он положит трубку, испугавшись этих всхлипов. Но он не то икнул, не то вздохнул.

— Зачем прислал Башаева? — тихо спросила она.

— Никого я не присылал.

— Он выпил тут бутылку водки…

— Я башку ему намылю.

— Его к следователю вызывали…

— А это не твоё дело! — опять взвился голос на предельно высокую ноту.

У женщины были вопросы и просьбы, у неё были советы и пожелания — она давно готовилась к длинному разговору, хотя бы телефонному, коли стал невозможен личный. Но все приготовленные слова нахлынули на неё и сдавили грудь. Она ещё раз всхлипнула и сказала, сама не зная, зачем:

— Скажи ей, что душить мужчину французскими духами неприлично.

Весь век не забуду… Сколько мне было? Семь лет?

Пыль, шоссе, молоденькие солдаты идут усталой и нестрогой колонной. Мы с матерью стоим на обочине, как чахлые деревца. Кого мы высматривали? Отца? Но он давно уже там, куда шли эти солдаты, — на западе.

Вдруг один солдат выскочил из строя, на ходу развязывая вещмешок. Он подбежал, сунул в мои растопыренные руки буханку хлеба, поцеловал маму в щёку и стал догонять колонну.

Мама не пошевельнулась, даже спасибо не сказала — только слёзы текли, оставляя чистые дорожки на пыльных щёках.

Я многие годы пытался вспомнить лицо этого солдата и не мог. Вместо него наплывало лицо отца, словно он дал нам тот хлеб.