Мыс Раманон - [15]

— Потопали, развлечемся культурно.

Едва поспевая, Русик бежал за Витькой, а тот вышаги­вал широко, не увертываясь от прохожих, лишь иногда, толкнув нарочито патлатую девчонку, говорил грубовато: «Пардон, мадам!» Он шел как хозяин по собственной ули­це, небрежно жуя папиросу, сощурено оглядывая киоски, витрины, презирая людскую суету; купил два вафельных мороженых, сунул молча одно Русику и также по-хозяйски, будто прибыл к двери родного дома, остановился у подваль­чика с надписью «Гамбринус».

— Приглашаю. Лучшее пиво. Рванем по кружечке для успокоения нервов.

— Н-не знаю... — мотнул головой Русик, прилепившись глазами к медному квадрату, на котором была выбита лох­матая, скуластая, с заплывшими веками хохочущая физиономия. — Кто это, а?..

— Пивной бог, Гамбринус. Ну, давай лапу!

Они спустились по каменным ступенькам, протисну­лись в темноватый распахнутый вход, тут их придержал, надвинувшись животом, толстый швейцар в полотняном костюме с желтыми нашивками; Витька негромко, словно доверяя тайну, сказал: «Он со мной», — и ссыпал швейцару в подставленную ладонь мелочь. Сопутствуемые его нежными кивками, они прошагали под низкие своды знамени­того пивного заведения.

Горели лампы в красных, синих, зеленых светильниках, вместо столов у стен стояли большие дубовые бочки, вме­сто стульев — бочата. Были и столы с длинными лавками, но дальше, у мозаичной стены, просвеченной электричест­вом. Напротив буфета — маленькая сцена или просто под­мостки, пианино, барабан на железных ножках. Пахло теп­лой кислотой пива, вяленой рыбой.

— Швартуйся,— подтолкнул Витька к бочонку в углу, и Русик ойкнул, больно ударившись о жесткий круг, обтя­нутый обручем, а Витька хохотнул: — Ясно, не мамина перина, для мужчин.

— Сколько тебе, мужчина? — спросила официантка, держа позади Витьки поднос, плотно уставленный кружка­ми с потрескивающей пухлой пеной.

— Пару. И зажевать — пивных палочек.

— За палочками сходишь сам.

— Грубит, — вздохнув, пояснил Витька. — Думает, паспорта не имею. — Послушно встал, сходил к буфету, принес блюдце коричнево зажаренных хлебцев, действи­тельно похожих на палочки. — Пива хлебнешь малость?

Пить очень хотелось, Русик наклонил кружку, глотнул раз-другой и отшатнулся: горечь обожгла рот и горло, ка­жется, затрещала пивной пеной в голове, выступила слеза­ми на глазах. Он закашлялся, обеими ладонями посунул от себя кружку.

— Понятно. Хрумкай палочки. Потом квасу куплю.

Хлебцы были черствые, соленые и невкусные. Русик жевал, лишь бы не сидеть просто так, разглядывал пивбар, посетителей, пивших много, еле видимых за мутными ряда­ми стеклянных кружек, но тихих, говоривших негромко, вежливых с официантками. А Русику думалось, что в «Гам­бринусе» — шум, крики, музыка, духота, драки. Может, вечером разгуливается народ? Когда придут портовики и матросы?.. Он ведь слышал о знаменитом пивбаре по рас­сказам старика Шаланды, который раньше бывал здесь каждый вечер, а теперь, постарев, навещает только по боль­шим своим праздникам или после хорошего заработка.

Витька выпил кружку, мечтательно похрумкал палоч­ку, зеленоватые девчоночьи глаза его сделались еще округлее, налились влагой, и он уже не мог пригасить их темными девчоночьими ресницами.

— Между прочим,— сказал он, чуть заикаясь,— один большой писатель любил здесь посиживать. До революции. Фамилию позабыл. Правда, говорят, пивбар был не совсем на этом месте, но это мелочи, Руслан. Главное, у классика произведение есть, «Гамбринус» называется. Собираюсь прочитать...

— Расскажешь потом?

— Само собой.

— А здесь дерутся?

— Бывает. Да ты не грусти. Хочешь, посидим часика полтора, и твой боцман явится. Они все тут отмечаются, когда в порт приходят.

Русик вскочил, бросил в блюдце надкусанный хлебец.

— Пошли, Вить, я замерз тут.

— Сядь и не переживай. Сейчас потопаем. Я этих отцов сам ненавижу. Мой тоже плавает, десять лет. А дома поговорить толком не умеет, все жить по-человечески учит. А сам — человек, скажи?

— Мой — человек.

— Твой? Да! Нагляделись сегодня!

— Не-е, это не он. Не папка. У этого и бороды нету, этот совсем не похож на моего папку Я тебе фото покажу.

— Ну даешь, феринка-малявка! Так рассуждают папуасы с каких-нибудь коралловых островов. Ты же не видел его почти четыре года. А когда видел, тебе тоже было три. Чего мог запомнить?

— Не-ет, я все помню!

— Хвалю, фантазия хорошая, может, писателем станешь со временем. Не возражаю. Опишешь наши похож­дения.

Вторую кружку Витька не допил, с сожалением отодви­нул — зря взял, перед официанткой порисовался, — встал, оставил на бочке рубль, сгреб с блюдца хлебцы, высыпал Русику в кармашек рубашки:

— Умные хлебом не бросаются, дожрем в автобусе.

Они выбрались под высокое солнце, в тепло и толчею улицы. Все сверкало, двигалось, напоминало отдаленный шум негромкого морского прибоя. Русик, побывав в баре-подвале, вроде бы лучше стал видеть: вот старинная, с узкими продолговатыми окнами гостиница «Спартак», кипящий народом магазин «Пассаж», дальше, если свернуть налево, — театр оперы, словно вылепленный, а не по­строенный, похожий на огромный торт, облепленный фигурками, красивый и немного пугающий: можно ли в него войти?.. Они шагают, размахивая руками, легко увертываются от встречных, пьют квас из белой бочки, едят мороженое; на улице Ласточкина стремительный Витька резко останавливается, читает вывеску, громко, словно видит ее в первый раз: