Мы встретились в Раю… Часть вторая - [38]

глядел как зачарованный в окно:

то — думал я — она лицо свое

и городу, и миру подносила,

то — почему-то представлялось мне —

она позабывала об окне,

и зеркало являло для нее

сугубо притягательную силу.

А что поэт? — подумал я. А он

имеет над собой иной закон

иль, обрамлен в оконный переплет

в своей отдельной, замкнутой квартире,

пророка роль привычно полюбя,

рассматривает в зеркале себя

и, забываясь, все-таки живет

в случайно на него взглянувшем мире?..

133. ПЕЙЗАЖИ И НАСТРОЕНИЯ

АКВАРЕЛЬ

Кончался день, туманный и морозный,

обозначая вечер огоньками

пока неярких — оттого тревожных

и вроде бы ненужных фонарей,

и постепенно изменялся воздух,

почти что так же, как вода в стакане,

в которой моет кисть свою художник,

рисуя голубую акварель.

* * *

Может быть, уставши, но скорей

горечь поражения изведав,

день разбился на осколки света,

вставленные в стекла фонарей.

Ночь торжествовала. Но жива

В недрах ночи, мысль о власти утра,

созревая медленно, подспудно,

отравляла радость торжества.

* * *

Мой Бог, откуда же взялась

такая лень, такая сонность,

как будто в тело невесомость

украдкой как-то пробралась.

А воздух плотен, как воздух,

и каждый звук весом, как сажа,

как будто техникой коллажа

овладевает сонный дух.

В огромном мире вне меня

рельефен, значим каждый атом,

и даже время — циферблатом —

наклеено на тело дня.

* * *

Между зимой и весной

в небе повисла пауза.

Между землею и мной

грязная речка Яуза.

Мутной воды испить

(полно! отсюда ль? этой ли?)

и обо всем забыть

(Яузою ли, Летой ли…).

Речка в глаза мои

катится все и катится.

Между рожденьем и

смертью тянется пауза.

ПЕСЕНКА

Я купил за пятачок

одиночества клочок:

лестницы, тоннели,

белые панели.

Все придумано хитро.

Называется: метро.

Хоть людей полным-полно,

даже сверх предела,

до тебя им все равно

никакого дела.

Только если ты нетрезв

или же девица,

может легкий интерес

кем-то проявиться.

Там летают воробьи,

в переходах давка,

там мечтают о любви

и читают Данта.

Глава тринадцатая ГРЕЗА О ГАЙДНЕ

Ну, — говорит, — скажи ж ты мне,

Кого ты видела во сне?

А. Пушкин

134. 21.23–21.29

…Там летают воробьи,

в переходах давка,

там мечтают о любви

и читают Данта.

Вот. Сороковое, и Арсений уселся на свободный стул рядом с выходом.

Судить о поэте по одному сборнику — дело почти невозможное, начал Владимирский уверенно, безо всяких уже приглашений, и хотя в этих словах — разве в тоне! — вроде не прозвучало ничего для Арсения обидного, последний почувствовал некоторую скверность и понял, что оваций, вероятно, не будет, что чтение провалилось. Впрочем, останься какая надежда, следующая фраза критика пресекла бы ее в корне: если, конечно, поэт не Тютчев. И не Лермонтов! радостное понеслось с поэтического дивана-кровати. И не Эредиа, проявил Пэдик литературоведческую осведомленность, кажется, даже не осознав, чем отзовется в Арсении кокетливый сей выпад. Хотя мы столкнулись сегодня, профессионально повысив голос, строго пресек критик доморощенных конкурентов, несомненно с продукцией белого человека (Арсений скривился как от внезапной зубной боли: и на том, мол, спасибо!), следует задать вопрос: стихи ли это или просто рифмованная проза? Впрочем, на мой взгляд, вопроса сложнее в литературной критике не существует. Меня, например, до сих пор поражает удивительная слабость, фальшь многих опусов Цветаевой, Ахматовой, Пастернака. Иной раз читаешь Бродского, с завидным бесстрашием козырнул критик запрещенной фамилией, и думаешь: графоман. С другой же стороны, Бродский — единственный поэт, которого пока дало нам ваше поколение. Вы с какого года? С сорок пятого, буркнул Арсений. А Бродский, кажется, с сорок второго, многозначительно утвердил Владимирский и, подняв палец кверху, выдержал паузу, которую не решился нарушить никто. Вообще, продолжил, проблема поколения в поэзии — проблема удивительной важности, и, когда мне попадаются незнакомые стихи, меня в первую голову интересует, в каком году родился автор. А меня сами стихи! проворчал Арсений под нос, но критик сделал вид, что не расслышал. Сравним, например, популяцию поэтов, которые успели уйти на войну: Самойлов, Левитанский, Окуджава; популяцию тех, кто в войну были детьми: Евтушенко, Вознесенский, Ахмадулина, — и популяцию… Ну, уж Евтушенко-то положим! обиделся Пэдик, который всю жизнь внутренне конкурировал с вышеназванным литератором. А что Евтушенко? взвился Владимирский. Евтушенко, между прочим, самый читаемый поэт последнего двадцатилетия. И самый переводимый. Его, между прочим, в Америке…

Под шумок Арсений скользнул из комнаты: хорошо, что Юрка не пошел! Позору-то! Позору!

135. 21.30–21.32

В коридоре, как чертик из коробочки, выскочив из боковой двери, расхристанный, запыхавшийся, счастливый, с безумным, горящим взором — судя по всему этому, Кутяев поделился с ним своею добычею, — Яша горбатый остановил Арсения, схватил за пуговицу, жарко зашептал в ухо: ругают? Не слушай, не слушай их! Не обращай внимания! Ты сочиняешь потрясающие стихи. Я давно слежу за твоей поэзией, так что не обижайся, что не присутствовал сейчас на чтении. Но — умоляю, умоляю тебя: никогда не пиши прозу! Заклинаю! отшептал и снова скрылся, спеша в объятья одной из пэтэушниц или обеих сразу. Арсений, как ни паршиво было у него на душе, не сумел сдержать улыбку.