Мы встретились в Раю… Часть вторая - [36]

И куда мне от нее убежать?

А время катит тяжелей и заметней.

Я повторяю вслед за диском затертым:

Катулл измученный, оставь свои бредни:

ведь то, что сгинуло, пора считать мертвым.

130. СТИХИ К ИРИНЕ

* * *

От твоей моя обитель —

ровно рубль.

Счетчик щелкает. Водитель

крутит руль.

Фонари дневного света

мимо глаз.

Я гляжу картину эту

в сотый раз.

Ах, киношные билеты —

заплати!

Хорошо, что нынче лето,

ну… почти.

Не копейка, не полушка —

целый рубль!

Дверь такси — кинохлопушка:

новый дубль.

* * *

Покуда нет, не страх

любимого лица,

но что-то там, в глазах,

обрушивается.

Логичен, как загон,

заплеванный подъезд,

истончился в картон

несомый нами крест.

Стечение примет,

хоть не в приметах суть.

От дыма сигарет

уже не продохнуть,

не повернуть назад,

недолго до конца,

и что-то там, в глазах,

обрушивается.

131. СТИХИ К ЛИКЕ

* * *

Словарь любви невелик,

особенно грустной, поздней.

Сегодня куда морозней

вчерашнего, но привык

к тому я, что так и есть,

что тем холодней, чем дальше.

Вблизи все замерзло. Даль же

туманна, и не прочесть

ни строчки в ней из того

нетолстого фолианта,

где два… ну — три варианта

судьба нам дала всего.

* * *

Я тебе строю дом

крепче огня и слова.

Только чтоб в доме том

ни островка былого,

чтобы свежей свежа

мебель, постель и стены,

мысль чтобы не пришла

старые тронуть темы.

Я тебя в дом введу

по скатертям ковровым.

Только имей в виду:

дом этот будет новым,

дом этот будет наш,

больше ничей! — да сына

нашего: ты мне дашь

сына и дашь мне силы

выдюжить, выжить. Жить

станем с тобой счастливо:

ты — вечерами шить,

я — за бутылкой пива

рукопись править. Дом

позже увидит, как мы

оба с тобой умрем,

вычерпав жизнь до капли,

как полетим над ним,

светлым манимы раем:

так вот тончайший дым

ветром перебираем.

Божьим влеком перстом,

Змея топча пятою,

я тебе строю дом.

Дом я тебе построю.

* * *

Мы не виделись сорок дней.

Я приеду, как на поминки,

на поминки-сороковинки

предпоследней любви моей.

А последней любви пора,

вероятно, тогда настанет,

когда жизнь моя перестанет:

гроб, и свечи, et cetera.

* * *

Я никак не могу отвязаться от привкуса тлена

в поцелуе твоих удивительно ласковых уст:

дикий ужас проклятия — не до седьмого колена,

а до пор, когда мир этот станет безлюден и пуст.

В беспрерывном бурчанье земли ненасытной утроба,

в беспрерывном бурчанье, бросающем в дрожь и в озноб.

У постели твоей на коленях стою, как у гроба,

и целую тебя, как целуют покойников: в лоб.

Всё мне чудится в воздухе свеч похоронных мерцанье,

всё от запаха ладана кругом идет голова.

Столкновение с вечностью делает нас мертвецами,

и одной только смертью, возможно, любовь и жива.

132. В СУМРАЧНОМ ЛЕСУ

19 ОКТЯБРЯ

Стихов с таким названием не пишут

без малого уже сто сорок лет.

А листья кленов царскосельских пышут

всем золотом гвардейских эполет,

а в сумасшедшем царскосельском парке,

во льду в столетья смерзшихся минут,

недвижимые статуи, как парки,

для нас, быть может, паутины ткут,

А мы все ищем, ищем панацеи

от бед Отчизны и не просим виз.

Мы — дети царскосельского лицея,

и нужды нет, что поздно родились.

Потом рассудят: поздно ли, не поздно.

А мы, в каком-то — нашем! — декабре,

под медной дланью, распростертой грозно,

окажемся еще внутри каре.

И будут вороны черны как сажа,

и плац в снегу — точно бумаги десть,

и я услышу рядом: здравствуй, Саша!

Я знал, что я тебя увижу здесь.

Ты, Саша, прав: не будет в этом толка,

неукротимый холод на дворе.

Конечно, нам не справиться. Да только

куда ж деваться, если не в каре?

Мы для себя здесь! Что нам до потомства?!

А жаль, что не поедет Natalie —

на кой ей черт такие неудобства!

Из-за тебя на чертов край земли.

А осень жжет. И мир — переиначен.

И публика толкается у касс.

И дева над разбитой урной плачет,

и не понять: по урне ли, по нас.

А где-то рядом кличут электрички,

и самолет завис над головой,

а мы застыли, как на перекличке,

когда в строю почти что ни-ко-го!

Но если вдруг к стене, и пуля в спину,

мы будем знать: нам все же повезло.

Друзья мои! Нам целый мир — чужбина.

Отечество нам — Царское Село.

ГЕРЦЕН, ПЕРЕСЕКАЮЩИЙ ЛА-МАНШ

Дышать было нечем: таким было низким и пасмурным

тяжелое небо, так близко лежала вода.

А ветер играл со своею покорною паствою,

привычно гонял по проливу барашков стада.

Барашков стада наводили на мысли об Агнце:

где грань между жертвой во имя и просто рабом?

А чайки хрипели, как будто бы маялись астмою,

и бились о небо, как узники в крепости лбом

о стены колотятся. Неба сырого, мертвящего

проржавленный панцирь был слишком далек от Небес.

Две пушкинских строчки в мозгу трепетали навязчиво,

навязчиво так, словно шепчет их на ухо бес:

Для берегов Отчизны дальной

Ты покидала край чужой…

Для дальной Отчизны… А может, веками — не верстами

дорогу до Родины мерить обязаны мы?

А может быть, Родина ближе на чопорном острове,

чем в Санктъ-Петербурге, чем где-нибудь в Вятке, в Перми?

Дышать было нечем! Отчизна пока — не чужбина ли? —

чухонские топи; на яблоке — ангел с крестом.

Кресты да Кресты… Видно, люди до времени сгинули

на этом погосте, огромном, как море, пустом.

А тут, под ногами, грядущее зыбилось волнами,

оно поглотить обещало друзей и детей,

оставить один на один со стихиями вольными,

которым плевать на любую из вольных затей!

Для берегов Отчизны дальной