Мы встретились в Раю… Часть вторая - [33]

125. 20.56–21.01

Арсений стоял под Яшкиным портретом, держа в чуть подрагивающей руке пачку испечатанных листков, что утром получил у машинистки. Он так и не научился справляться с охватывающим в подобных ситуациях волнением: пересохшее горло, кровь, прилившая к лицу, — хотя давно уже ходил в классиках и дважды — за прозу и за стихи — лауреатах. Впрочем, рыжая девочка, не желающая до самого светла иметь дело с унитазом, тоже была увенчана Пэдиковыми лаврами. В глубине души Арсений надеялся, что волнение не связано, ну — почти не связано с присутствием на ЛИТО Владимирского, но крупица истины в корреляции на критика, вероятно, все же заключалась, и Арсений, уловив ее, выругал себя: пес! с-сволочь! плебей! рабья душа! Рабы не имеют права писать стихи! Во всяком случае — читать их вслух!

Очистившийся ото всего земного, суетного и ставший куда крупнее, чем был при жизни, хотя художник и подчеркнул его маленький рост, Яшка глядел из-за Арсениева плеча саркастично, вполне в духе внутреннего монолога нашего героя, — и грустно. Лермонтов, начал, наконец, Арсений, незадолго до гибели составил первый и единственный собственноручный сборник. Туда вошло всего сорок стихотворений, — то, что казалось автору лучшим или наиболее важным. «Парус», например, не вошел. Мне кажется, каждый из нас в определенный момент жизни должен сам отобрать свои сорок стихотворений. Я думаю, всем ясно, что речь идет не о сопоставлении талантов. Для меня этот момент наступил сегодня — когда в «Молодой гвардии» готовится к печати другая моя книжка. Как вы понимаете, отбор стихотворений для нее происходил по принципиально иным соображениям: безоговорочно отметались стихи с политикой, эротикой, Богом, смертью, с элегическими — будь это хоть картины природы — настроениями: вкус редактора преобладал над вкусом моим. Даже в таком — клянусь вам! — совершенно безобидном, безо всякой задней мысли написанном пейзажном стихотворении, как:

Сегодня наступила осень.

Сентябрь явился на порог

и шапкой туч ударил оземь,

открыв высокий чистый лоб.

В прозрачной луже, точно в Лете,

осенний лист запечатлен,

а воздух — как конец столетья:

весь — ожиданье перемен, —

даже в нем редактор обнаружил подтекст и крамолу и начисто стихотворение отверг. Это у них называется неконтролируемые ассоциации. Оба сборника — так вышло — пересеклись только в одной точке, на одном, вероятно — худшем, стихотворении. Я не умею взглянуть со стороны, разные ли люди писали эти разные книжки или один человек, не понимаю, имеет ли хоть какие-то индивидуальные черты автор молодогвардейского сборника. Сейчас я представляю на ваш суд мои сорок стихотворений. Те, которые кажутся мне лучшими или наиболее важными. Для любителей смотреть стихи глазами я приготовил пять экземпляров, завершил вступление Арсений и передал сидящим тоненькие пачки бумаги, соединенные в верхних левых углах огромными уродливыми скрепками. Потом откашлялся в кулак, собрался:

С бородой как с визитной карточкой

я пришел в незнакомый дом.

Волны дыма стол чуть покачивали,

а бутылки со Знаком качества

наводили на мысль о том…

Глава двенадцатая ЗЕРКАЛО В ПРОСТЕНКЕ

Стихи на случай сохранились,

Я их имею; вот они…

А. Пушкин

126. РАННИЕ СТИХИ

* * *

С бородой как с визитной карточкой

я пришел в незнакомый дом.

Волны дыма стол чуть покачивали,

а бутылки со Знаком качества

наводили на мысль о том,

что веселье — порядком пьяное,

что не слишком мудр разговор.

И, шипя об огрызок яблока,

сигарета гасла, и въябывал

в магнитоле цыганский хор.

Постепенно и я накачивался,

я поддерживал каждый тост,

а соседка — девица под мальчика —

ела кильку, изящными пальчиками

поднимая ее за хвост.

А потом мы с соседкой болтали, и

я не помню, когда и как…

в ванной, кажется… как же звали ее?

У нее была теплая талия

и холодный металл на руках,

у нее были пальцы ласковые,

лепетала: кто без греха?!

Утром впору было расплакаться:

только запах кильки на лацкане

югославского пиджака.

ОРФЕЙ

Нынче в ад попадают проще:

фиг ли петь — пятак в турникет —

и спускаешься в Стиксовы рощи

к пресловутой подземной реке.

Вот перрона асфальтовый берег,

вот парома электрорёв.

Закрываются пневмодвери,

и Харон говорит: вперёд!

Понимая, как это дико,

я, настойчивый идиот,

тупо верю, что Евридика

на конечной станции ждет.

Я сумею не обернуться,

не забуду, что бог гласил,

только в два конца обернуться

мне достанет ли дней и сил?

Разевается дверь, зевая,

возникает передо мной

«Комсомольская-кольцевая»

вслед за «Курскою-кольцевой».

Мне не вырвать ее отсюда,

не увидеть ее лица,

и ношусь, потеряв рассудок,

по кольцу — до конца — без конца.

ПОЭТ

Ну что вы все глядите на меня?

А разве мог я поступить иначе?

Извольте: я попробовал, я начал:

во рту ни крошки за четыре дня,

и никакой работы! Деньги значат

гораздо больше, чем предположить

умеем мы, когда живем в достатке.

Я заложил последние остатки

добра, когда-то нажитого. Жить —

во-первых — жрать! А если корки сладки —

все принципы — пустая болтовня.

Ну что вы все глядите на меня?

Я сделал что-то страшное? Продался?

Но я остался тем же: те же пальцы

и тот же мозг! Так в чем моя вина?

Ведь мы меняем кожи, а не души!

Ужам — и тем дозволено линять!