Мы встретились в Раю… Часть первая - [9]

Полночи Комаров протолкался в очереди у кассы, а потом, улегшись на верхней плацкартной полке, до самого утра ворочался, не мог по-человечески заснуть: раздражали духота, кислые испарения, храп. К тому же место досталось в конце вагона, и посетители туалета, проходя, задевали ноги, хлопали под ухом тамбурной дверью. Поэтому сейчас Комарову хотелось одного: добраться до гостиницы, умыться, лечь в чистую постель и, наконец, отдохнуть.

Хотеться-то хотелось, но показаться на заводе следовало сегодня же: завтра суббота, потом — воскресенье: выходные дни. Вообще говоря, приезжать в командировку на уик-энд достаточно нелепо, даже, кажется, запрещено циркуляром министра, но так уж устроено все в этой жизни, что то и дело приходится быть замешанным в совершенных нелепостях.

До завода, расположенного на окраине, по единственному в городе маршруту ходил от вокзала автобус. Комаров сразу заметил железный столбик с красной облупленной консолью таблички и стал ждать в полном одиночестве: аборигены, видно, привыкли не рассчитывать на коммунальные излишества. Аборигены, впрочем, вообще не показывались на площади.

Прошло минут двадцать. Дальше торчать у столбика не имело смысла, и, хоть и брала досада за эти потраченные впустую минуты, Комаров решился пойти пешком. Спросить дорогу было не у кого, и он двинулся наугад по длинной, некогда асфальтированной улице, не слишком, впрочем, рискуя заблудиться: два других выходящих на площадь проулка вряд ли способны были привести куда-нибудь, кроме тупика.

День-ночь, день-ночь мы идем по А-африке, бормотал под нос Комаров, размеренно шагая бесконечной унылой одноэтажной улицею. День-ночь, день-ночь все по той же А-африке. Слова были похожи на команду, которую он подавал в такт собственным шагам: день-ночь — раз-два. Он не знал, кому принадлежат эти въедливые, как пыль, строчки. Когда-то, лет пятнадцати, он смотрел в театре спектакль из иноземной жизни. О чем спектакль, как назывался — Комаров не помнил, но и сейчас видел крепкую фигуру в тропическом шлеме, костюме хаки и высоких желтых скрипучих ботинках, начищенных до блеска, — фигуру полковника колониальных войск, шагающего по авансцене и громко, чуть нараспев, декламирующего: день-ночь, день-ночь мы идем по А-африке. Больше всего именно интонация полковника запомнилась Комарову, и он произносил слово «Африка» так же странно, с особенным, двойным ударением на первом слоге, на первом звуке, с ударением, от которого получалась коротенькая пауза перед «ф»: мы идем по А-а’фри-ке, — как и тот полковник.

Только пыль, пыль, пыль от шагающих сапог, бормотал Комаров, потом делал пустой, без текста, шаг, снова копируя англичанина из спектакля, — возникала синкопа: раз! — а следующие группы фонем распределялись между шагами, завершающими, замыкающими ритмическое кольцо: иот-два! пусканет-три! навойне-ч’тыре! Дальше Комаров слов не знал, как, видимо, не знал их и полковник в тропическом шлеме, а потому начинал сначала: день-ночь, день-ночь мы идем по А-африке…

Некоторое время спустя, приблизительно на сороковом африканском цикле, Комаров поравнялся с ПАЗиком, стоящим на обочине, с тем, судя по табличке «Вокзал — Комбинат», самым, которого столь долго и безрезультатно прождал. Под аккомпанемент ласкового, журчащего мата водитель менял, словно его уговаривая, колесо. Комаров спросил, как пройти на завод, и услышал долгие и невнятные объяснения, связанные с названиями неведомых Комарову примет: столовой, горсовета, бани, увидел страстные и нелепые размахивания руками и даже удивился, как это можно — не первый день водя автобус одним и тем же нехитрым маршрутом, быть столь бестолковым в его описании, — удивился и перестал вслушиваться; просто стоял, изображая на лице внимание и благодарность за помощь. До конца все же не дотерпел, сказал, что, мол, спасибо, понял, замечательно, и пошел в прежнем направлении.

Полуботинки Комарова ступали по мягкой неглубокой пыли, не оставляя за собою следов.

13.

В этот вечер Лена Комарова собралась-таки покатать сына на подвесной дороге: он начал приставать с дурацкой дорогою уже в первый день их ялтинской жизни, но очередей и так было слишком много, очередей более неизбежных, и Лена все перекладывала поездку и перекладывала. Утром на пляже Витька привязался снова, и она, разморенная солнцем, ленивая, неожиданно добродушная, застигнутая, можно сказать, врасплох, не сумела сопротивиться и пообещала наверняка, что да, сегодня пойдем обязательно.

Лена стояла в очереди минут уже сорок, а Витька, протолкавшись к самой ограде, заворожено следил за безостановочным течением кабинок, которое занимало его всего. Лена, впрочем, тоже подпала под гипноз этого вечного движения, perpetuum mobile, под гипноз машины, которая работает сама по себе, независимо от того, везет или не везет людей и скольких, независимо от присматривающих за нею контролеров, независимо, казалось, от человеческой воли вообще.

Очередь подошла, и они, удачно впрыгнув в кабинку, несколько минут провисели на канате между землею и небом, удивленные и увлеченные неожиданными ракурсами, в которых проплывали под ними деревья, фонари, домики с бесстыдно открытыми для обозрения дворами. Но движение в какой-то момент кончилось, во всяком случае для Лены с Витькой, и они вдруг снова оказались на terra ferma, и снова все стало обычным, будничным, несмотря на перемену декорации: рядом, перед глазами, торчал ресторан «Горка», чуть подальше — бетонное кольцо мемориала.