Мы — военные - [82]

— Маша, я отлучусь, — докладывает Лыков, натягивая сапоги.

— С гриппом-то?

— Ничего…

— Опять в роту бежишь?

Марья Ивановна хорошо знает: если уйдет Яша в роту, то раньше отбоя не жди. Она понимает, что удержать его не в силах, поэтому в голосе укор и грусть. Лыков ласково кивает жене.

— Не бойся, Маша, я на полчасика к Гарусову.

Накидывая на плечи шинель, Яков Миронович задерживается взглядом на дочери. Светланка еще крепится, размалевывая цветными карандашами картинки, но видно, как слипаются ее золотистые реснички. Глаза Лыкова теплеют.

— Задремала, рыжуха, — говорит он. — Ты, мать, покорми ее и укладывай.

Майор вышел из дому. На несколько секунд остановился на крылечке, прислушался. Тишина, полнейшая тишина! Из казармы не доносится ни песен, ни звуков гармошки. Шороха дождя — и того не слышно. На землю падает что-то светлое и невесомое. Падает и тут же на дорожке исчезает бесследно. Дорожка тускло поблескивает влагой, а по сторонам от нее — косматая белизна. Мокрые хлопья снега липнут к траве, к увядшим астрам на клумбе, к деревянной ограде. Молодая елочка призадумалась возле крыльца. Она тоже словно прислушивается к чему-то, на ощупь определяя, насколько холодно и мокро то, что ложится на ее растопыренные лапы…

Спустившись с крыльца, Лыков зашагал было к домику, где жил Гарусов, но тут же остановился: в квадраты окон из дома глядела темнота.

После того как из холостяцкого общежития навсегда выбыл Крупеня, лейтенант Гарусов недолго жил один. Вскоре компанию ему составил Григорий Захарчук, оставшийся соломенным вдовцом. Но где же они сейчас? Спать завалились? Не может этого быть!

И досадовал Лыков, что не застал офицеров дома, и радовался в душе: хорошо, что тянет их в роту! Постоял немного, окруженный роем белых бабочек, и решительно двинулся в расположение роты. От Марьи, конечно, достанется потом, но к этому не привыкать.

Приближаясь к казарме, Лыков услышал песню — приглушенную, доносившуюся как будто из-под земли. Пели ее большим хором, вполголоса. Слов песни разобрать было нельзя, но по мотиву Яков Миронович узнал, что поют о ямщике, который замерзал в широкой степи.

Из казармы показался солдат. Козырнул майору, задержался, повернув ухо в сторону клуба, откуда доносилась песня.

— Как, Анисимов, хорошо поют? — спросил Лыков.

— За душу берет, товарищ майор!..

— Значит, хорошо, если берет за душу.

Песня ли растрогала солдата, голос ли командира показался ему особенно задушевным, или уж вечер был такой, располагающий к откровенности, — расчувствовался Анисимов. Заговорил торопливо, словно боясь, что майор не дослушает его, не поймет, как надо:

— Чудные дела, товарищ майор: и мотив невеселый, и слова грустные, а вот… приподнимает тебя песня, и о плохом не хочется думать. Какая бы ни получилась у тебя в жизни ерунда, жизнь, она, товарищ майор, все-таки… как бы это сказать?.. Красивая она, жизнь-то! Хочется, чтобы и душа у тебя была красивая, и делать хочется только красивое. Вот ведь какое положение, товарищ майор, честное слово!..

Тирада, произнесенная Анисимовым с явным волнением, приятно удивила Лыкова. Хорошая душа, оказывается, у этого грубоватого на вид, несколько замкнутого почтальона!

— А в чем, по-вашему, заключается красивое? — спросил майор.

— Я так понимаю, что красивое — оно… Как бы это сказать? — Растопырив руки и шевеля пальцами, Анисимов словно ловил нужные слова, которые снежинками пролетали мимо, и наконец поймал: — Красивое, это самое важное для человека. Вот!

— Что же самое важное для солдата?

— Известное дело, служба. Мне, товарищ майор, вспоминать совестно, как шло у меня все через пень-колоду…

— Ну и не будем вспоминать, Анисимов. Смотреть надо не назад, а вперед. Кто там у них запевает?

— В клубе-то? Сержант Савицкий. А затеял все это дело лейтенант Гарусов.

— Ага!.. Пойти подтянуть, что ли?

Однако подтянуть певцам Яков Миронович не решился. Слегка приоткрыв дверь в маленький клубный зал, он не то чтобы услышал или увидел, а, скорее, почувствовал, с каким упоением там поют. Сдвинув скамейки, все полукругом сидели возле сцены. Гарусов находился среди солдат, в самом центре полукруга. Он и сам был похож на солдата. Только офицерские погоны выделяли его.

А у самой сцены поблескивала еще одна пара офицерских погон. Там, верхом на стуле, сидел Захарчук. Положив подбородок на руки, которыми стискивал спинку стула, он, как черный жук, гудел сдержанным басом. Сержант Савицкий стоял спиной к сцене и дирижировал карандашом. Верхний свет в зале был выключен, горели только две боковые лампочки. Поэтому лицо Савицкого издали казалось особенно узким и бледным.

Лыков понимал, что, если войти в зал, хор сразу смолкнет, все оглянутся, встанут, безмолвно приветствуя командира роты. И умрет тогда песня, как ямщик в степи…

И он тихонько прикрыл дверь. Вокруг него снова запорхали снежинки, напоминавшие белых бабочек. Территория роты уже белым-бела. Только плац для построения и тротуары темнели проталинами: снег на кирпичах таял быстрее. С крыш, как весною, падала капель…

Неподалеку заурчал мотор легковой машины. Два луча от фар скользнули по изгороди, подвернувшимся деревьям, по белой стене электростанции. «Артюхин из «Новосела», — с удовлетворением отметил Лыков, — за Тамарой Павловной. Сегодня у нее в колхозном клубе занятия со взрослыми. Педагог-репетитор!.. Мои «студенты» тоже небось наготове».