Мы — военные - [107]

Клюшкин глубоко вздыхает, переводя дух — готовится ко второй, еще более ответственной части своей речи. Трудно Володе Клюшкину! Принимать радиограммы, даже в условиях самых сильных помех, значительно легче, чем выступать на собрании, когда тебя слушает сам начальник политотдела и герой-ветеран. И все же Клюшкин не отступит, выложит все, что думает. Он и раньше об этом говорил, но майор Лыков почему-то отмахивался. Пусть теперь еще раз послушает!

Сделав над собой усилие, чтобы смотреть только вперед, не поворачивая головы к президиуму, Клюшкин продолжает:

— Теперь насчет помех… Впрочем, нет, я не с того конца. Вот еще раз о переходящем вымпеле. Нам желательно… В общем, мы хотим заслужить его по-настоящему, а не так, чтобы вроде напрасно получить.

— Почему же напрасно? — нетерпеливо спрашивает Лыков, и сухие пальцы его непроизвольно отбивают по столу нервную дробь.

— Почему? — переспрашивает Клюшкин, сделав четкий полуоборот к президиуму. — Я скажу, товарищ майор, почему. Когда нам, радиотелеграфистам, дается настоящая нагрузка? Только во время дежурства на станции. Тут, верно, обстановка бывает похожа на боевую. И то далеко не всегда. Разве не правда? Правда! А во время обычных тренировок? Учебные радиограммы мы принимаем в спокойной обстановке, почти без помех — раз; корреспондент чаще всего сидит в том же классе, искать его в эфире нет необходимости — два; на запасную волну переходить тоже не приходится, потому что незачем — три. Ни заботы, ни труда, как говорится… Разве это дело? Не дело!

— Правильно, не дело, — ободряюще соглашается подполковник Воронин и делает какие-то пометки в записной книжке. — Вы правы, товарищ младший сержант. Обучение необходимо еще более приблизить к условиям боевой действительности. Об этом уже думают те, кому положено. А что вы сами могли бы предложить?

— А мы, товарищ подполковник, мозгами тоже маленько шевелим. Мы тут… В общем, приборчик такой мастерим — для искусственного создания радиопомех. Громкость и характер шумов в нем можно регулировать по мере необходимости.

— Молодцы! Кто же у вас придумал такую штуку?

Не хвастун Володя Клюшкин, но очень уж хочется ему сказать, что это он придумал такую штуку. Сказать или не сказать? Нет, не надо. К тому же не совсем это будет верно, будто он один выдумал и конструирует шумовозбудитель. Майор Лыков, хотя и не очень одобряет затею, но разве он не помогает найти необходимые детали и материалы? Разве старший лейтенант Званцев и лейтенант Фомин не дают ему добрых советов, как лучше сделать прибор? Разве они лично не копаются вместе с ним до самого отбоя с отверткой или паяльником в руках? Разве все сослуживцы не интересуются прибором и не помогают кто чем может?

— Вместе придумали и вместе делаем! — твердо заявляет Клюшкин.

Но тут подает голос Званцев:

— Не скромничайте, Клюшкин, не скромничайте. Рационализаторское предложение ваше, и вы его автор.

— Дело не только в этом приборе, — уклончиво говорит Клюшкин, пытаясь перевести разговор на другое.

Выжидательно склонив голову к плечу, подполковник Воронин посматривает то на командира роты, то на его заместителя по политической части. Первый из них сидит, насупившись, второй усмехается загадочно. Вида Воронин не подает, но ему в основном ясна нехитрая ситуация. Майору Лыкову хочется, как он сам выражается, «показать товар лицом» — всегда страдал этой болезнью Яков Миронович. А старший лейтенант Званцев — тот готов все нутро вывернуть наизнанку: смотрите, что у нас есть хорошего и плохого, критикуйте, советуйте, помогайте.

— Обстановка у нас для тренировок не совсем подходящая, — говорит Клюшкин. — Работаем много, но, как бы это сказать… слишком спокойно.

Клюшкин не сходит со сцены по ступенькам — это долгая песня, — а, взмахнув вымпелом, спрыгивает с нее. Воронин провожает его теплым взглядом и замечает вполголоса, так, чтобы слышал только Лыков:

— Золотой у нас народ, Яков Миронович, честное слово, золотой! Сам ищет трудностей. И правильно ищет! Командиру хорошо с таким народом: давай любую задачу — справятся, любую нагрузку — выдержат.

— Это верно, — соглашается Лыков, — только не от нас она зависит порой, эта самая трудность-нагрузка…

— Ничего, ничего! Вы используйте тут свои возможности, чтобы создавать боевое напряжение в обучении, а мы тоже подумаем.

Потом слово просит ефрейтор Анатолий Ветохин. Этот не топчется возле трибуны, а уверенно забирается на нее — любит держать речи Толя!

— Кое-кто из наших операторов нос повесил, — докладывает Толя и тут же демонстрирует, как вешают носы операторы: берет себя за нос и под общий смех наклоняет к самой трибуне. — Конечно, плохо, что радиотелеграфисты отобрали у нас вымпел, но ничего — злее будем. Правда, Николай?

Брат Толи смущается и с места машет недовольно рукой: говори, мол, как следует, не ломай комедию. Но разве Толю остановишь?

— Вот я и говорю, — продолжает он, — что за одного битого двух небитых дают. А верх все равно будет наш! Вымпел мы обязательно отберем у радиотелеграфистов. Это я ответственно заявляю. Между собой мы об этом твердо порешили. Правда, Николай? Он машет, товарищ подполковник, не потому, что неправда, он требует, чтобы я говорил по существу. Ладно, Николай, не сердись, буду по существу. Вот тут Клюшкин сейчас просил: подайте ему побольше трудностей. А ведь радиотелеграфисты в этом смысле имеют лучшие условия, чем мы, операторы. Им что: смастерили взамен помех трещотку какую-то и шпарят под нее. А нам что делать? Если нет воздушных целей, искусственно их не создашь. Вот и сиди, жди у моря погоды. Какое же это напряжение в работе, если за сутки промаячат в небе два-три самолетишка — и все. А потом на экране снова наши постоянные импульсы: мачты линии высокого напряжения да труба кирпичного завода. А хотелось бы иметь почаще сложную воздушную обстановку, чтобы с тебя у индикатора семь потов сошло. Вот это была бы тренировочка! Правда, Николай?