Мы вдвоем - [17]

— И как же ты так живешь, Йонатан? — спросила Алиса, и черты ее лица стали тоньше и нежнее.

Ему хотелось, чтобы она спросила еще раз. Иногда один простой вопрос значимее любых горячих слов любви. Зелеными глазами, медленной, пронзительной мелодией в полутьме молитвы «Коль нидрей»[71] пусть спросит: «И как же ты живешь, Йонатан, как ты с этим живешь?» Но она молчала, ожидая от него ответа. Несмотря на ее молчание, он не испугался. Наоборот. Ему казалось, что в это мгновение в ней утверждается судьбоносная решимость, которая передается и ему.

Алиса не перебивала, пока он говорил, потом немного помолчала и сказала:

— Йонатан, я с тобой, — и сложила вместе ладони в подобии учтивого японского поклона. Казалось, она едва сдерживается, чтобы не прикоснуться к нему. Он намеренно искал в ее голосе изъян, подвох, но, вероятно, его погруженность в судьбу Мики покорила ее сердце, и даже его растерянность была ей мила, и оба уже знали, что они будут вместе. Бывает такое мгновение между людьми, решившими принадлежать друг другу, несмотря на сомнения и желание отдалиться, убежать, вернуться к одиночеству. Потом, так почти всегда случается, это мгновение исчезает неизвестно куда, и каждый ищет его — этот поиск причиняет боль, и в нем вся суть одиночества.

Бросив взгляд на часы, Йонатан спохватился:

— Ой, уже полдвенадцатого, давай-ка двинемся в сторону Иерусалима, а то скоро кончатся автобусы, и мы тут промерзнем всю ночь.

На затекших ногах они вышли из своего временного пристанища, которое объединило их, стало приютом для зарождающихся нежности и доверия, связало невидимыми, но прочными нитями.

— Мы провели тут четыре часа, — с гордостью сообщил он ей, они пустились бежать по тротуару и поймали такси до автовокзала. У входа в автовокзал несколько шумных рабочих — иммигрантов из Эритреи — столпились вокруг хрупкой, как стебелек, женщины, по виду непалки. Та, указывая пальцем на одного из рабочих, с сильным английским акцентом орала: «Это он! Это он! Я уверена!» Пожилой полицейский пытался вмешаться, на ломаном английском что-то говорил женщине, которая не прекращала яростно жестикулировать.

Мимо проехало желтое маршрутное такси, Йонатан догнал его и постучал в дверь. Водитель открыл окно, Йонатан торопливо спросил:

— Сколько до Иерусалима?

Водитель раздраженно ответил:

— Тридцать.

— А за пару? — не успокаивался Йонатан, и водитель рявкнул:

— Да залезайте уже, нашел время доставать, сколько за пару, дай уехать поскорей из этого ада, не видишь, что ли, что тут все превратилось в Гарлем?

Впервые Йонатан ощутил, что он и она заключены в одном, коротком и немного смешном, слове — пара.

На следующий вечер Йонатан явился в ее комнату в общежитии и оставил дверь приоткрытой, чтобы не оказаться с ней наедине — царь Соломон, разбиравшийся в любви, постановил запрет на уединение. Алиса была взволнована его приходом и приготовила особое угощение — лосось, картофель со сливками и мелко-мелко, как она одна умеет, нарезанный овощной салат.

— Я чувствую, что со вчерашнего дня мы уже пара, — радостно заявила она ему посреди ужина, и крупные серьги в ее ушах раскачивались, словно вторя ее словам.

Потом они перешли на придвинутый к стене зеленый диван, и Алиса сказала:

— Какая удача, что моя соседка Рони уехала домой, и мы можем спокойно быть вдвоем.

Они стали весело болтать, искать общих знакомых, и Йонатан ожидал, что весь вечер пройдет в приподнятом настроении. Но как только он об этом подумал, ее лицо внезапно посерьезнело, и она спросила:

— Знаешь ли ты, забавный человек, что я заметила, как ты ушел вчера от ответа на мой вопрос, как ты живешь с безумием Мики?

— Как? — ответил он задумчиво: ее возвращение к вопросу, которого он ждал всю жизнь, застало его врасплох. — Как? Держусь изо всех сил, руки дрожат, а когда его накрывает, то и меня вместе с ним. Пойми, его безумие физически очень отражается на мне.

Йонатан взглянул на Алису, немного сожалея, что принялся отвечать, но зная, что пути назад нет.

— Я чувствую, что каждый минувший день — чудо, жду, чтобы все прошло. Чтобы руки снова стали руками. Чтобы тело снова стало только телом. И лишь после того, когда приступ откатывает, я спрашиваю, что случилось, пытаюсь восстановить весь его ход, пишу себе поэтапный отчет, как по окончании сложных занятий по армейской подготовке. Даже записываю по пунктам выводы на следующий раз. А потом сваливаюсь. Часами лежу в постели, знаю, что безумие сейчас переходит от него ко мне. Даю ему беситься внутри, не мешаю пожирать, раздавливать, жду, когда оно продолжит путь. Как гадкий зимний вирус. А после этого остается только скрытая неприязнь к Мике, неприязнь, которой я стыжусь и не могу ни с кем о ней говорить, уж точно не с ним, но, черт возьми, почему Мика не может это остановить, почему дает сумасшествию растерзать свою и мою жизнь, делает часть моего существования невыносимой?

Хотя он уже все ей рассказал, ему казалось, что Алиса подозревает, будто он что-то утаил. Что если бы она могла, то проверила бы его телефон — нет ли сообщений и номеров, которые он утаивает, — отрывки сведений, способные раскрыть ей настоящие его секреты. Ведь она, разумеется, боится, что все это гены, что внутри нее когда-нибудь поселится маленькая клетка его семени, полная болезни и безумия: семя раздора, которое достигнет цели, зародится в ней, и никакие анализы ничего не покажут, но однажды ее срочно отвезут в больницу с обычными для рожениц криками, и он выберется из ее утробы, и она прижмет его к груди, погладит нежный пушок волос, пристально вглядится в него, и все начнут звонить и восклицать «поздравляю, Алиса, поздравляю, Алиса», и только она одна будет знать еще до его первого, ждущего кормления взгляда: он сумасшедший.