Мы снова уходим в бой… [Рассказы писателей Вьетнама] - [9]

Американцы проводят в этих местах войну на истребление. «Истребление» в буквальном смысле слова. И все же, пожалуй, людей тут больше, чем раньше. Наш госпиталь все время переезжает с места на место. А дороги бомбят днем и ночью, и они сильно разбиты. Но все равно поток людей и машин движется по ним к фронту.

Нам приходилось разворачивать свой госпиталь в горных пещерах; со сводов пещер свисали огромные сталактиты, и от чада керосиновых ламп скоро становились черными накомарники и белые медицинские халаты. Случалось нам размещаться и в убежищах и в землянках, где мы зимой страдали от заползавшего туда промозглого тумана, а летом — от дождей, ветра и грязи. Но мы не обращали внимания на все эти неудобства, когда перед нами были раненые, особенно — дети.

Вот этот мальчик… В его возрасте дети увлекаются веселыми, шумными играми, сидя на уроке, грызут ручку, оставляющую на передних зубах чернильный след. А он лежит, обожженный напалмом. К тому же еще есть симптомы отравления ядовитыми газами. Не задето у него только лицо, и оно бледнеет буквально на глазах.

Мы решили прибегнуть к самым срочным мерам и сделать все возможное, чтобы спасти ребенка. Единственная в госпитале девушка — младший лейтенант медицинской службы, — самая среди нас молодая, не отходит от мальчика. Она только что кончила институт по сокращенной программе — на войне нужны врачи. Мысли ее, должно быть, все еще заняты институтскими профессорами — светилами науки, подружками и друзьями, шумными столичными улицами и парками, кинотеатрами, пусть нелегкими, но веселыми воскресниками. Я завидую ее молодости. И не очень-то верю ее словам о том, что именно наш госпиталь и есть для нее настоящий институт, «университет жизни». Может, она считает нужным говорить так, раз я секретарь парторганизации и комиссар госпиталя. И все-таки я всегда рядом с ней у постели раненого, особенно если тяжелый случай.

Мальчик бредил почти весь день. К вечеру он пришел в себя и, увидав нас, сразу спросил:

— Дядя, я буду живой?

Девушка-врач посмотрела на меня. Понятно, отвечать нужно было мне. Я наклонился, положил руку мальчику на лоб:

— Дело пошло уже на поправку. Постарайся съесть что-нибудь и поспи…

В глубине души я не надеялся, что мальчик выживет. Но напряженно раскрытый маленький рот так жадно ловил каждое мое слово и глаза его горели таким огнем, что я как бы поддался их гипнозу. И… поверил. Уверовал, что мальчик будет жить. Но сердце мое по-прежнему сжималось от боли.

Мне уже под пятьдесят, я начал свою «взрослую» жизнь в годину страшного голода, в сорок пятом, потом девять лет дрался с французами. Где только не довелось мне побывать и за какую я не брался работу! А сколько людей я перевидал… Но, по-моему, нет ничего тяжелее, чем встреча с ребенком в таких обстоятельствах.

Все в этом мире создается нашим — твоим, моим — потом и кровью. Но не будь на свете детей, что стало бы с нами и нашей жизнью. Дети приходят к нам беспомощными и обнаженными. Может быть, именно это делает их такими дорогими и необходимыми для нас…

Мне было восемнадцать, когда брат вовлек меня в подполье — мы готовили вооруженное восстание. Однажды я пошел в соседнее село на собрание ячейки. Вдоль дороги вереницей плелись люди. Нет, это были не люди, а груды тряпья, скелеты, жалкие сгорбленные тени. У перекрестка я увидел ребенка. Он сидел, прислонясь спиной к могильной насыпи; когда-то здесь похоронили нищего, и по обычаю прохожие бросали на нее горсть земли или оставляли мелкие монетки. Лицо ребенка, и без того желтоватое, в косых лучах заходящего солнца казалось совсем желтым. Только высокий выпуклый лобик с маленьким шрамом у виска говорил о том, что он был когда-то шалуном и непоседой…

Я остановился и спросил мальчика, где его родные. Но что он мог мне ответить? Он знал только одно — голод. Может быть, родные его упали где-нибудь на дороге, настигнутые смертью, или просто оставили его, чтобы он сам попытал счастья, а может, чтобы не видеть, как он будет угасать у них на глазах. Подобные случаи были тогда нередки.

— Уходи, уходи! — вдруг злобно забормотал мальчик. Он прогонял меня. Почему? Да просто, постояв возле него, я наверняка зашагал бы дальше, как и все другие, что останавливались, а потом уходили от него. Я-то понимал почему; но откуда ему было это понять. И все-таки слова его, обращенные, в общем-то, даже и не ко мне, запали в мое сердце, и долгое время спустя, сидя уже на собрании, я все еще слышал его обессилевший голос.

И мне казалось тогда, что этот малыш как-то связал мою судьбу со своею, с судьбой всех людей на земле.

На ячейке мне поручили в ближайший базарный день, пользуясь толчеей, обследовать подходы к зернохранилищу, стоявшему у въезда в селение. Я бродил по рынку. Голод притаился, но уже то тут, то там выпускал свои страшные когти.

Вдруг раздался чей-то вопль, и меня сразу же втянуло в людской водоворот, из которого я уже не мог выбраться. Гнались за девочкой, укравшей что-то съестное. Ее поймали у самых ворот зернохранилища. Если бы она отдала краденое, дело закончилось бы двумя-тремя подзатыльниками. Но девочка, крепко обхватив руками узелок, каталась по пыльной земле, ее били ногами, топтали. Черные волосы, длинные и жесткие, закрывали ее лицо, лишь изредка мелькали воспаленные глаза. Я бросился в толпу. Мне тоже досталось; впрочем, и я огрел кого-то разок-другой. Боль от ударов была нестерпимой, ведь мяса на мне не было, были одни лишь кости, покрытые тонкой кожей.