Мы снова уходим в бой… [Рассказы писателей Вьетнама] - [11]

Косая фиолетовая тень наползала с гор на редкие наши холмы. Едва исчез силуэт человека, как необъятная ширь вечера преисполнилась какой-то таинственности… Я люблю природу. Она всегда наполняет меня чувством обновления и силы. Ощущение это у меня появилось, пожалуй, после побега из тюрьмы осенью пятидесятого года. Меня взяли тогда в одну из облав. Я был партийным работником в одной из волостей на Красной реке и временно поселился у командира тамошнего отряда партизан. Вокруг их деревни все заросло диким сахарным тростником. Противник не раз пытался его выжечь, но едва догорал огонь на одном краю поля, как на другом уже вновь щетинились молодые побеги. Командир отряда был молод и совсем недавно женился. Дом их сожгли, и от всего имущества осталась у них только огромная плоская корзина, в каких обычно просушивают рис. Где поставят, бывало, эту корзину, там и дом. Каким трогательным казалось мне их счастье — счастье, свернувшееся калачиком в корзине…

В тюрьме меня записали в разряд опасных. Шеф охранки, который допрашивал нас, был довольно еще молод. Разговаривать зря он не любил. Он молча смотрел на нас и бил, бил… Каждый удар хлыста, каждый укол докрасна раскаленного шила были приправлены его холодной, бешеной ненавистью. Следы пыток у меня до сих пор отзываются болью во всем теле. Особенно мне запомнилась одна из его «забав». Перепробовав все способы пыток, он вдруг заявлял: «Сегодня отдых. Пойдете купаться!» С нас срывали одежду и сгоняли в угол двора. Над головами у нас, покачиваясь, двигался непрерывно огромный бак из кровельного железа, приводимый в движение адской системой веревок; в самый неожиданный момент он переворачивался, и вся вода обрушивалась на нас. А бак снова начинал двигаться взад-вперед, и никто не знал, когда он наполнится и опрокинется снова. Наш палач с ухмылкой развлекался этим зрелищем.

После побега из тюрьмы я скрывался некоторое время в одной семье, на чердаке дома, стоявшего прямо на главной улице волостного центра. Помню, ночью, когда я уходил оттуда, меня охватило радостное предчувствие встречи с природой. Но пейзаж партизанского края переменился, на всем лежала печать разрушения. На полях в рост человека поднялись сорные травы. Я продирался сквозь эти заросли, весь исколотый и исцарапанный колючками и острыми, жесткими листьями. Потом дорогу мне преградила какая-то яма — провал, заполненный водой. Сверху вода была подернута тонкой белой пленкой. Казалось, будто в нее с опрокинувшегося ночного неба упала луна. И я тоже провалился в эту топь и стал увязать в жидкой грязи, раздирая руками водоросли и плесень…

Уже под утро набрел я на партизанского командира, прежнего моего «квартирохозяина».

— О, господи, ты, наверно, голоден? Замерз? Небось устал? Пойдем ко мне! А мы недавно о тебе вспоминали… — улыбался он, засыпая меня вопросами. Я даже не ожидал, что он так обрадуется.

Знаменитая их корзина окончательно разорвалась и перекочевала за зеленую бамбуковую изгородь, окружавшую деревню. Одна половина ее валялась в яме, напоминавшей разверстую жабью пасть, другая — лежала на песке под навесом из пальмовых листьев. На нее падал прозрачный ласковый луч восходящего солнца. Я как завороженный глядел на нее. Вдруг послышался детский плач, громкий и требовательный. Жена моего друга вскочила.

— Малыш! — сообщила она мне как нечто само собой разумеющееся, о чем все давно уже знают.

Пока они хлопотали, стараясь приготовить угощение повкуснее, меня — будто для того, чтобы приглядывать за ребенком, который, кстати, крепко спал, — заставили лечь отдохнуть. Мне хотелось крепко обнять малыша, но я не смел дотронуться до него. Круглая головка его со стоявшими торчком волосиками напоминала маленькую тыкву. Он громко чмокал губами — может, искал во сне мамину грудь. А может быть, он уже видел сны? Вдруг мальчонка повернул голову и уткнулся мне в руку. Капля слюны, пахнувшей материнским молоком, прошла сквозь рукав рубахи, попала на едва просохшую рану.

С того дня сон ребенка для меня — святыня. Он — воплощение священного покоя, он рождает уверенность в наших сердцах, в сердцах людей, принадлежащих поколению, которое почти всю жизнь вынуждено противостоять жесточайшим испытаниям, выпавшим на долю родины.

Мальчик, обожженный напалмом, спал, приоткрыв рот; на зубах его виднелись следы фиолетовых чернил. Нам пришлось немало потрудиться, пока он уснул.

С вечера американцы непрерывно бомбили недавно проложенное неподалеку шоссе. Иногда они вешали осветительные ракеты. Они шли на большой высоте, не снижаясь, сбрасывали бомбы и уходили. Гул самолетов даже не был слышен из-за воя бомб и грохота разрывов. Это называлось «бомбежкой по заданным квадратам» и должно было парализовать всю округу.

Ожоги на теле мальчика начали подживать, но сердце и легкие были в плохом состоянии, пульс слабый, и дыхание неровное. Он все время задыхался. Лицо его то краснело, наливаясь кровью, то снова становилось иссиня-бледным. Тело напряженно вытягивалось в струну и потом медленно обмякало. Девушка уже несколько раз давала ему кислород…

Близилось утро, но после такой напряженной ночи невозможно было заснуть. Я подошел к постели мальчика. В тусклом свете фонаря, стоявшего у самой стены, я увидел нашу девушку. Она делала ему искусственное дыхание. Потом она наклонилась и, прижавшись к лицу ребенка, стала вдувать ему воздух изо рта в рот. Я не слышал ее дыхания, видел только, как поднимались и опускались ее хрупкие плечи.