Мы с тобой Макаренки - [11]

а самый синий

свистит в свирель!

По всему было видно, что Пушкин обществом тунеядцев и стиляг не принимается. Видно, останется Александр Пушкин во веки веков мерилом чистоты душевных устремлений и побуждений. Как насыщенность химического раствора проверяется на лакмусовой бумажке, так и человек проверяется на Пушкине.

– Не знаю. Когда-то любил. А сейчас привык считать, что Пушкин не современен. Белль, Хемингуэй, Ремарк, все, но только не

Пушкин, – ответил Лукьяненко.

– А ты знаешь, – сказал Мартьянов, – ты не одинок. Это довольно распространенное мнение среди… – Игорь хотел сказать «среди таких, как ты», но, смягчив удар, сказал,-среди некоторой части нашей молодежи. Знаешь, я переписываюсь с одной девушкой. В общем, кто и что она, тебе знать не обязательно, а вот кусочек ее письма я тебе дам прочесть. Как раз об этом пишет. Хочешь почитать?

– Конечно, – сказал Лукьяненко и протянул руку за письмом.

– Вот отсюда читай, – показал пальцем Мартьянов.

«…Прочла с интересом «Слово о Пушкине» Твардовского на юбилейных торжествах, – читал Жора. – Хорошо было сказано, без юбилейного слюнтяйства и патоки, с настоящей живой тревогой за литературу. Недавно был у меня разговор с одним молодым парнем (однаконе зеленой молодости). Он с горячностью сказал, что последние годы читает только современное, преклоняется перед Ремарком, потому что этот писатель будто бы помогает очень многое понять в его сегодняшней жизни. «А вот за Пушкина меня не заставишь взяться!» А я во время этого нашего разговора повторяла про себя: «Фонтан любви, фонтан живой, принес я в дар тебе две розы…» И это – как музыка, как мелодия, которая приходит сама по себе, с которой иной раз встаешь утром. От нее невыразимо хорошо, даже сердце замирает!

И еще, знаешь (в который раз!), поразилась я гению Белинского. Этот человек – душа мне до боли близкая. Каждое движение его мысли мне по-человечески понятно, даже его заблуждения, но как он понимал все, до чего могуче мыслил! Подумать только: он сказал, что Пушкин никогда не умрет потому, что он – явление не статичное, а вечно развивающееся; каждое поколение, каждая эпоха будут в нем нуждаться. Он родился на века вперед. Беливежий – тоже. Читать его спокойно невозможно. Я, например, не могу. На меня со страниц его статей смотрят его горящие глаза. Поразительный человек…»

– Хватит читать, – отобрал Мартьянов

письмо, – дальше не о Пушкине.

– Да, здорово пишет девушка, – поднял на Игоря глаза Лукьяненко, – мне таких писем никто никогда не писал. И вообще серьезно о литературе разговаривать не приходилось. Все

как-то с шуточками,-словно о чем-то сожалея, произнес Лукьяненко. – Умная девушка. Игорь Николаевич, – неожиданно сказал он. – А в театре ваша девушка разбирается?

– Наташа? Конечно! Ни одного нового спектакля не пропускает. А что?

– Хотел бы я знать ее мнение об одной вещи. Весной приезжал театр. Симоновскую пьесу ставил.,.

– Ну так в чем дело, – обрадовался Мартьянов, – я могу тебя с ней познакомить. Заочно. Напиши ей. Она будет рада. А то я, признаться, не люблю отвечать на письма. А она обижается.

– А если я какую-нибудь глупость в письме отколю? – задумался Лукьяненко. – Я ведь не особенно того… Литфака не кончал.

– За глупость побьет,-совершенно серьезно ответил Игорь.

– Как побьет?!

– Вот так, как меня, – засмеялся Игорь и вновь протянул Жоре письмо, – вот здесь читай, после P. S.

«…Скажу тебе, что нельзя «над чем-то поспорить», как ты пишешь, а можно «о чем-то поспорить» и «над чем-то задуматься».

Кстати, о таинственной власти слов. Знаешь новую песню на слова Евтушенко «Хотят ли русские войны»? У Евтушенко в стихах:

«…Солдаты падали в бою на землю грустную

свою». Слово это в том именно контексте неожиданное и завораживающее, то единственное, замены которому нет. А поют что угодно, только не это: и «землю славную», и «землю гордую»

и еще бог знает что. Как это не чувствуют люди… Наташа».

– Н-да, серьезная она… – задумчиво произнес Жора.

– Так давать адрес

– Уж не знаю, что и делать, – замялся Лукьяненко, – давайте на всякий случай… Может, когда и надумаю. Игорь Николаевич, – внезапно сказал он,-в Евпатории сейчас

находится московская труппа.

– Ну и что? – насторожился Игорь.

– Когоута ставят, – вздохнул Жора. – Семнадцатого числа. Нельзя ли как-нибудь в город смотаться?

– Семнадцатого? Сегодня же только второе! – Игорь пошевелил пальцами, что-то высчитывая. – Нет, семнадцатого не могу – это

ведь четверг! Поедешь в субботу, после работы. Сафонов как раз за продуктами поедет. Поможешь ему погрузить, а в воскресенье вместе с ним и назад вернешься. Договорились?

Жора промолчал. Игорь, вспомнив, зачем пришел, протянул ему флягу с водой.

– На пей, жарища лютая.

Лукьяненко взял флягу, подержал ее в руках и вернул обратно.

– Не надо. У меня есть, – и он ногой выковырнул из земли флягу, – холодней вашей будет – в холодильнике хранится.

– Ты ж говорил, что забыл ее в палатке?

– Я пошутил. Нате, пейте мою, Игорь Николаевич.

– А ты?

– Да уже обед. Я свежей наберу.

– Верно, – спохватился Игорь и взглянул на часы, – обед. А как же яма?! Проболтали мы с тобой. Синельников теперь задаст нам обоим, он ведь у нас вроде парторга на заводе.