За бортом самолёта сплошная темь, и лишь розоватые прерывистые сигнальные вспышки то и дело освещают серебристое туловище огромного лайнера.
Пассажиры устали от бесконечного лёта, хотя в общей сложности пробыли в воздухе меньше суток. Выматывали ожидания: в Москве — сутки: "по метеоусловиям Внуково"; в Норильске — двое: "Тикси не принимает!" В Тикси — семеро! "По метеоусловиям аэропорта Черский". Говорят — это рекорд! Но нам то что до этого!? И вот Черский, — столица Колымо-Индигирской трассы, дал "добро"!
Молоденькая стюардесса, — а стюардессы почему-то всегда молоденькие! Видно тот, кто их подбирает, великий эстет! — пробежала по салону: все ли пристегнулись?.. Самолёт готовился к посадке!: при снижении, как, впрочем и при подъёме, покалывало в ушах.
Дремавший Сергей Гаранин открыл глаза, сонно проследил взглядом за изящными ножками стюардессы и, окончательно проснувшись, повернулся к Максиму Кучаеву:
— Доплыли, бухгалтер! Как старушка ни кряхтела, но всё же — померла!
Сергей Гаранин начал своё продвижение к северным широтам из южного Симферополя. Несколькими часами позже из того же знойного аэропорта поднялся в синь небес самолёт и взял курс на Москву. В столице Советского Союза и познакомились Гаранин с Кучаевым.
Если Симферополь с Москвою соединяют множество самолётов, то в Арктику, в Черский можно добраться только единственным, который, почему-то летает, как полярная сова, только в ночные часы: загрузка в два часа ночи, отлёт — что-то около четырёх утра! Да и летит сей «летак» как одесский трамвай, со всеми остановками по ходу движения!
Когда-то, не так-то и давно, с каких несколько десятков лет тому назад, Максим Кучаев любил пройти-проехаться по ставшей ему родной крымской земле-матушке, переночевать на земле или в стогу сена; в палатке и в случайно нанятой комнатушке без всяких городских удобств, но сейчас стал уставать. Под пятьдесят всё-таки катится! Да и здоровье дало того, трещинку и не располагало вообще ни к каких путешествиям. Тем более — к длительным!
В теплом салоне, под мерный шум сопел, выбрасывающих реактивные струи, привычно приспособив на коленях блокнот, Кучаев набрасывал всё ещё «южные» строки, он продолжал жить крымскими воспоминаниями, ему ещё предстояло нюхнуть севера.
— Ни черта не видно, бухгалтер! — посочувствовал Гаранин, — и мне тоже!
Сергей досадовал, что за окнами иллюминатора ничего невозможно разглядеть.
— Исчезла земля, бухгалтер! И приземляемся мы сейчас в тар-та-ры!
Кучаеву не хотелось разговаривать: покалывало сердце. Да и давление, должно быть, подскочило. Чувствовал затылком. Да и о чём сейчас разговоры вести!? За неделю пути все перезнакомились, наговорились досыта. Сейчас бы под душ, да в тёплую постель с ночничком у изголовья…Какого всё-таки черта лысого в Арктику потянуло!?. Во всяком случае, не за тощим гонорарным рублём, который, что на северах, что на югах одинаково хил! Если в Арктике рубль длиннее, то и цены — ого-го-го!
Как говорится: за песнями!?. Но тех впечатлений, что скопилось за прожитые годы, с избытком хватило бы на всю оставшуюся жизнь, — все они в его тонких и толстых книгах. Когда только ухитрился написать всё это!? Самое трудное для Кучаева было привязать-приковать себя к письменному столу на многие месяцы, но он это себе позволить не мог! Не хотел! Да и новое уже не прельщало.
Знатоки человеческих судеб говорили: это — временное, это — пройдёт, все мы, — иногда! — мучаемся великими проблемами бытия! — Туманные, расплывчатые, непонятные слова!
Но кризис затянулся и Кучаев буквально заставил себя переменить образ жизни — поехать куда угодно: в глушь! В Саратов! К тёте Фени на блины! В преисподнюю! Туда, куда упрётся указательный палец раскрученного глобуса! Писатель, если он даже посредственный, — но кто признается в собственной посредственности!? — должен жить новым. Иначе, какой он к дьяволу писатель!
Так или примерно так, думал Максим Кучаев, собираясь в этот неблизкий и, неожиданный для всех — прежде всего, для себя! — путь…
— Земеля! Хватит иероглифы на бумаге выводить! — Гаранин ни за что не хотел оставлять Кучаева в покое. — Слушай сюда внимательно: если чего недоброго, забуксуешь на этой золотоносной жиле, если фортуна повернётся к тебе тухлым местом, разыщи меня — помогу!
Кучаев оторвался от блокнота и невольно рассмеялся, — "вот нахал!"
— Это как понимать прикажешь? Сам-то ещё не знаешь, где ночевать придётся! Что завтра с тобою будет! И, вообще, примет ли тебя тундра?
— Шо-о! Не знал бы, что ты бухгалтер, подумал бы: ты один из тех витий-писак, которые во все времена мозги полоскали рабочим, колхозникам и прочим, приравненным к ним!? Но я тебя, земеля, знаю уже как облупленного, сколько смердящего кофе повыпито на этих нюхальницах, именуемых аэровокзалами…Что, бухгалтер, этот огромный сарай в Тикси можно назвать авиапортом!?.
Кучаев был того же мнения, но по своей журналисткой привычке, "видеть хорошее даже в плохом", согласно горьковской теории социалистического реализма, наперекор собственной песне, постарался если не найти "хорошее в плохом", то хотя бы разрядить обстановку.
