Колючая Арктика - [5]

— Во-первых, коллега, не надо работать по ночам! Во-вторых, когда полыхает северное сияние, шторы закрывать надобно! В-третьих…

— Математик! — усмехнулся Кучаев.

— В-третьих, не надо было нам пить по последней.

— Это ты, Сёма, в точку попал!

— И давно сердечко твоё барахлить начало?

— Вроде, недавно. Пройдёт. Всё с жизнью проходит.

— Это ты точно, Максим, подметил. Пораскинув мозгами, прошуршав извилинами, я тоже пришёл к такому выводу.

Не знал ещё тогда Максим Кучаев, что сердце его давно подаёт сигналы перед трансмуральным инфарктом. Что надобно бы задуматья над этим, в общем-то не феноменальном явлением.

Но как это!?. Пересмотреть привычную жизнь? Ограничить себя в желаниях?.. Конечно, рюмку и сигарету можно и по боку…Но пока колотится сердце, пока гром не грянет, ни от чего не хочется отказываться. Хочется исследовать шарик, на котором живёшь! Хочется писать очерки, рассказы, повести, просидев до утра за письменным столом…Хочется поправить выбившийся локон одинокой женщине, глаза которой печально высверливают полярную ночь… Но до инфаркта! А после нескольких, да операции на сердце, начнётся совсем другая жизнь: потребности те же, возможности… от характера!

— Семён!

— А?

— Живы будем — не помрём!

— Это точно. А сердце, — Семён улыбнулся, — препаскуднейшая штука! И у меня оно дрожит, как хвостик у брехливого щенка.

— У тебя!? — удивился Кучаев. — Физиомордия у тебя, как говорят на Руси великой, кровь с молоком!

Действительно, моложавое лицо юкагирского писателя дышало свежестью, несмотря на ночное бдение, молодостью и озорством. Коварные морщинки, сводящие физиономию на нет, ещё даже не подобрались к широкому лбу! Ещё не сработана белая краска, которая окрасит его смоляные волосы!

— Однако, у нас говорят: кровь со снегом! Но прошли годы, Максимушка, и прошлая жизнь вцепились в загривок голодной волчицей, того и гляди разорвёт!

— Да ты же младше меня на целых четыре года! — не выдержал Кучаев. — Мальчишка, супротив меня!

— Я старше тебя, Максим, старше. В тундре можно смело считать год за пять! Вот и считай!

Семён достал из кармана валидол, одну таблетку протянул Кучаеву, другую — бросил в рот. Протянул рюмку.

— Пожуй и запей коньячком. Сейчас мал-по-малу полегчает. А завтра…Завтра будет паршиво, — отзовётся нам с тобою эта ночь.

После таблетки Максиму действительно полегчало. Во всяком случае, бешеные толчки в сердце несколько усмирились. Но всё равно, там, где-то в глубине груди, что-то поднывало. Но коньяк делал своё дело, успокаивал.

То же, наверное, чувствовал и Курилов. Повеселевшими глазками Семён посмотрел на Кучаева, улыбнулся.

— Готов слушать?

— Всегда готов!

— Вот я и утверждаю, если учесть средний возраст русского с возрастом любого жителя тундры, то счёт…Вот и думай, Максим, кто из нас старше! — у глаз юкагирского писателя появились весёлые ехидные морщинки, видно вспомнил что-то весёлое. — А скажи, Макс, только честно, предупреждал тебя редактор, чтобы ты со мною не просиживал ночами, не заглядывал со мною в рюмку, не хлестал стаканами коньяк!?

— Ну и хлещем мы, — уклонился от прямого ответа Кучаев, — время к утру, а мы ещё с тобою одну-единственную бутылку местного «Наполеона» не прикончили!

Но Семёна на кривой не объедешь.

— А говорил тебе редактор, что Семён Курилов становится несдержанным и нервным?

— Редактор беспокоится о тебе, Семён.

— Да ненавидит меня твой редактор! Было б тебе об этом известно! И невзлюбил с той минуты, когда я принёс ему свой первый рассказ, а, когда появился мой первый роман, и когда партийные органы Черского, — из Союза писателей СССР был звоночек! — посоветовали взять меня в штат, возненавидел ещё больше! Тебе, догор, ещё предстоит об этом узнать!

Курилов задумался. А, когда он задумывался, на его моложавом лице только тогда проступали морщины, выдавая прожитые годы.

Кучаев впервые увидел эти морщины и ему почему-то стало жалко нового товарища с которым он успел подружиться. Жалко Кучаеву стало Курилова и всё тут! Уж не выпитый ли коньяк даёт знать о себе?…

Максим Кучаев всегда был несколько сентиментальным, но тщательно скрывал это обстоятельство. Хотя жизнь его тоже не баловала, если не сказать большее!

Над чем всё-таки задумался Великий Юкагир? На беспристрастном лице ничего нельзя прочесть: ни радости, ни волнения, ни переживаний. Рука его потянулась к сердцу, непроизвольно и привычно.

— Сейчас я пью совсем немножко. Здоровьишко не позволяет. В семнадцать лет признали порок сердца.

— У тебя!?

Кучаеву стало стыдно, что он жалуется на какие-то свои недомогания. На ноющее сердце, — если быть честным, то оно и ноет не всегда, а только после таких «чаепитий» и ночных бдений!

— У меня, у меня, Максимушка! В семнадцать — порок сердца, а через год ревматизм пошёл в атаку на недобитого юкагира…Ещё чуть, чуть, Максимушка и встречу с тобою я бы поджидал на том свете…

— Что, так серьёзно, Сенечка?

— Так серьёзно, Максим. Пришлось бросить работу и, как ты выражаешься, «вкалывать» на более лёгкой.

Кучаев усмехнулся.

— Ты находишь, что став писателем и журналистом, ты оказался на более лёгкой работе?

— Однако, некоторые людишки, из числа известных тебе, руководящих шариковой ручкой, так считает! Максим, не пользуйся шариковой ручкой, ею в Арктике ничегошеньки не напишешь, писать надо карандашом! Покажи же дяде своё стило, и я скажу кем ты станешь!..